Путешествие вокруг дикой груши - Петер Надаш Страница 39

Ответ звучал убедительно, да он и не мог ответить иначе. Призвание обязывало его что-то сказать, и он назвал мне некую цифру, хотя по его глазам было видно, что он не знает или не хочет сказать мне правду. Возможно, все длилось лишь две минуты, а может быть, шесть с половиной. За три с половиной минуты пронеслись мириады лет. Когда смерть и рождение сходятся — это акт творения.

О том, что произошло, я догадался гораздо позже, уже будучи дома.

Стены пещеры, в которой я побывал, отличались какой-то знакомой мягкой ребристостью. Словно бы роясь в мозгу, я не мог не то что обнаружить следов уже знаемого, но даже понять, что, собственно, я ищу. Бледно светящаяся знакомая ребристость не забывалась. То место, куда увлекала меня сила, напоминало слегка ребристую изнутри трубу. И стоило мне лишь подумать, как она вновь подхватывала меня. Вечная безграничная пустота, обнимающая меня своей ребристостью, влечет меня к свету. Возможно, было бы правильней говорить о складках, о мягкой складчатости. Я двигался не по прямой, сила, словно бы ухватив мою голову, поворачивала меня по оси и тянула наверх по некрутому подъему. Если уж быть совсем точным, она провернула меня два раза.

Физических ощущений от этого не осталось, точнее, я как бы вижу их. Я жаждал вернуться в то место, где телесное ощущение может быть абстракцией. Где сила, ухватив мою голову, поворачивала меня в пространстве с мягкой ребристой поверхностью и увлекала к выходу — или к входу. Кто знает.

Выход по форме напоминал вертикально вытянутый овал. Мягкий в верхней части, справа вытянутый чуть больше. Можно сказать и так, что правая его сторона была открыта чуть больше, чем левая. Отверстие было асимметричным. В левой части овал был более однозначным. Пока сила влекла меня вверх, а в разверстом моем сознании происходила при этом еще уйма других вещей, отверстие, как мне показалось, раскрылось еще чуть больше. И пересеки я эту черту между мраком и светом, все свершилось бы бесповоротно, я это знал. Не знал только, что бы это было — рождение или смерть. До выхода оставалось совсем немного, но я до него не добрался.

На следующий день около полудня меня перевезли в кардиологический центр. Я старался вести себя так, чтобы мною были довольны, оставаясь при этом не здесь.

Когда пару дней спустя, после небольшого хирургического вмешательства, меня отпустили домой, я попытался вновь адаптироваться к среде, которую не без сомнений человек называет посюсторонней жизнью. Пытался вновь обрести простейшие навыки, вспомнить все, что я знал о земной юдоли. Пылесосил квартиру. Пыль, портьеры, ковер — я старался всерьез отнестись к их реальному бытию. Это было довольно странно.

Когда человека насильственно возвращают, он уже ни к чему не причастен. Ни к предметам, ни к людям, ни к собственным знаниям, ни к истории своей жизни, ни к чему. Остается, правда, чувствительность: например, уколовшись, ты чувствуешь боль, но она тебе безразлична.

Разве что небо, его консистенция, цвет. Контур какого-нибудь растения. Аромат духов Магды, будящий воспоминание о других духах, которыми она пользовалась когда-то. Полет птицы. То есть вещи с трудом уловимые, а более — ничего. Ничего.

Ты знаешь, как должен вести себя, чтобы тебя принимали другие, однако все отношения приходится восстанавливать, совершая насилие над собой. Ты понимаешь, что должен видеть не место той или иной вещи в общей структуре, а сами реальные вещи, как их видят другие. Чувствовать пальцами грубую ребристость шланга от пылесоса.

Но ведь это понятно.

И опять, стоило только вспомнить, как она подхватила меня. Из материнского чрева я выскользнул в родовой канал, и на этом прервалось то изначальное состояние, в которое я вернулся в момент своей смерти.

Случается, что осязаемое сравнение помогает нам вспомнить место реальных событий.

Овальным отверстием были большие половые губы матери, которые кто-то растягивал, которые я видел только изнутри родового канала, большие половые губы моей давно умершей матери, растягиваемые снаружи, а может, они расширялись сами — по мере того как я приближался к ним, чтобы явиться в мир.

Свет был матовый, как тот, что просеивается сквозь окна родильного отделения.

Еще долго я не решался выйти из дома, мне трудно было воспринимать всерьез реальное бытие вещей, коль скоро, как мне казалось, я понял их естество. Я попросил жену купить десять плечиков для одежды, выбрав самые лучшие, отнести их в больницу и разыскать там дородную медсестру. Пусть хотя бы за плечиками не бегают.

Человек как чудовище

Az ember mint szörnyeteg [2003].

Случилось это давно, одним летним утром, и случилось примерно так, как в шестой главе с Йозефом, когда они вместе с его энергичным дядей явились в дом адвоката Гульда.

В то утро преследуемый всяческими невзгодами молодой человек сел в пригородный поезд, чтобы хоть ненадолго покинуть свой родной город. Ему нечем было платить за квартиру. И мало того, что девушка, которую он любил, не любила его, так и та, что его любила, была втайне еще сильней влюблена в другого. Уносивший его за город поезд был полон небогато одетой и изможденной публики. В такой летний утренний час, когда тротуары еще не просохли после поливки, человек, невезучий в своих отношениях с ближними, как никто, ощущает остатки ночной прохлады. И это прекрасно. Грязные окна в вагоне были приспущены. Одно время молодой человек носил мое имя. Он и сегодня им прикрывается, когда припечет, да и что ему остается делать, он ведь с детства к нему привык.

Перед отправлением особого выбора у него не было. Сиденья в вагоне устроены были так, чтобы пассажир ни в коем случае не мог расположиться на них с комфортом. Он непременно должен был ощущать ляжки и локти соседей и при попытке пошевелиться утыкаться в чьи-то колени. Но все же одно место — напротив молодой женщины — показалось ему привлекательным. Точнее сказать, его внимание привлекло не место, а пара больших, пугающе темных глаз. Он видел их ближе, чем это было возможно в его положении, в точности так, как это описывает Кафка. Видел их как бы