Виктор Ревунов - Холмы России Страница 4

Увидели с молотилки рябиновую косынку ее.

- Чего-то Фенька на коню сегодня красуется?

- А чего ей, дети, что ли, малые плачут?

- Зато муженек слезками умывается.

- Не пей! В лавке, как в своей, вольничал.

- В своей бы так не вольничал.

Старший из мужчин - стоял он на помосте перед грохочущим зевлом молотилки, куда подавал снопы,- сказал весело:

- Теперь своя только баба осталась. Да и та равноправная и сознательная, даже ночью газеты читает. Агитировать ее надо, чтоб спать ложилась.

Смех на молотилке. Грохочет барабан, перемалывая снопы. Течет душистое, восковистое, как соты, зерно из желобка.

- Она и агитацию твою не слушает,- продолжал старший.- А все читает.

- А как же быть? - сразу подхватил мужичонка, вилами отгребавший от молотилки солому.

- Недельку-другую ты ее не обнимай, сама агитировать начнет.

Еще пуще хохот. Даже на хуторе слышно... Не знает Феня, что так смеются на молотилке, но весело и ей от этого смеха с задористо прорвавшимся вдруг женским голосом:

- Дайте днем бабе газетку-то почитать. А ночью милости просим на подушечку, без агитации, хоть до петухов!..

Феня поставила коня во двор.

Родной для Буланчика двор: стоял тут когда-то с парой коней. Вот и ясли, где, бывало, лежало сено душистыми ворохами и тек овес из западка-оконца в стене сарая, откуда подавали корм.

Теперь пусто оконце, завито паутиной. В уголке дышит над запутавшейся мухой паук, лохматый, с черной крапинкой на спине.

Неподалеку от ворот - комяга, засохшая, с травинками, проросшими из трещин на дне.

Феня налила воды в комягу, и трава изумрудно зазеленелась, чистая, яркая.

Вот и сено хозяйка несет.

- Ешь, милый, а то сегодня ехать нам далеко,- сказала она, и конь закачал головой: понимаю, мол. Тронул губами шуршистое сено с вспрянувшей лозовой веточкой. Разлученная с землей, грустила лозинка горькою прелью.

Весь день собирали обоз. Провеяли на веялке зерно, насыпали мерой в мешки, зашили крепко. Починили и почистили сбрую, подладили подводы, дегтем смазали оси- все отмастерили, чтоб не раскосилось что среди дороги.

Дугу головного коня оплели красной лентой.

Возницы приоделись как на праздник: через деревни соседней сторонки поедут - люди будут глядеть.

Тронулись под вечер. Свернули за хутором на дорогу в сиреневой дымке вереска на вязучих песках, которые стекали в колеи от сосен,- кое-где обнажилась из-под комлей могучая связь вековых корней, угрюмо темнела из замшелых черничников.

До станции двадцать пять верст.

Ровно идут выстоявшиеся за день кони.

Головным едет Никита. За ним - Феня. Разлеглась на овчинном полушубке, который расстелила на мешках.

Хорошо так лежать, глядеть в небо. Вьются, как в далеком детстве, похожие на пушистые одуванчики облака.

"А не хотела ехать. Лежи да качайся",- подумала Феня и повыше легла, заложив под голову руки, чтоб видеть еще и Катю... Сзади она едет. Не сидится ей: то за гвоздикой спрыгнет - горит огонек в траве, а подбежит Катя - и нет, словно гаснет цветок, хоронясь так от идущей к нему погибели, то земляничник ее поманит.

Отвернет ворох шершавистых листьев и рада какой-нибудь ягодке, подсохшей в пахучем жаре. До чего же сладка такая земляника!

Последняя телега - Кирьяна. Конь привязан поводьями за тычок Катюшкиной телеги. Сам Кирьян шел по тропке, чуть отстав от обоза. Колыхались тени двигались в поле большие колеса, и большие косматые лошади там медленно махали ногами, а телеги были похожи на горы, и на одной из них силуэт женщины. Она лежит с поднятыми коленками в зареве над этой темной горой, и перед этой своей тенью в полях Феня на телеге казалась совсем маленькой, тонкой. Как береста, отсветала в закатных сумерках белая кофта ее.

Вот так бы и шел за нею Кирьян с тревогой и срывающейся в сердце радостью от безумных своих надежд, которые, чуялось ему, приближались с темнотой.

Поскрипывают телеги. Лес да поля, порыжелые овсы да лен, кусты багровых ракит у обочин да верстовые столбы в цветах горючих вьюнков.

- Кирька, будет тебе дорогу-то молотить. Ходи покурим,- позвал Никита.

Феня перебежала к Кате: скучно одной сидеть. Бросила на мешки свой полушубок, легко вскочила в телегу да свалилась на бок,засмеялась.

- Семечек давай!

"Так мне весело сейчас",- слышалось еще в ее смехе и в ее голосе.

Кирьян подсел к Никите.

- А вот немецкие ребята, слышал, едут на танках по всей Европии, шпанское пьют и баб обнимают прямо на броне,-сказал Никита и посмеялся, раскосив маслистые свои, темные, как деготь, глаза.- Воля, брат! У нас бы за это трибунал. У нас - чужое не тронь и свое не имей.

Никита достал из ватника коробку из-под ландрина, раскрыл ее. Махорка влажная и крупная, как опилки.

На крышке с внутренней стороны - двуглавый с поистершейся позолотой орел.

- Это что же, с прежних времен? - спросил Кирьян, забирая из коробки щепоть махорки.

- С тех самых,- ответил Никита и убрал корооку в карман ватника, свернул его верхом внутрь и сноровисто положил между мешками, чтоб не стряхнуло где ватник.

- Сохранилась как! - удивился Кирьян.

Никита поднес на спичке огонек к его цигарке.

- Так прежде и делали, чтоб сразу не отлетело. Старались. Не постараешься - не возьмут.

- Старались-то не задаром.

- Задаром только зуботычину дадут, а то все за деньги... Но-о-о, милый,- прикрикнул Никита на коня.- Мой еще конь, единоличный. Память, так сказать, остаток прежней жизни. Пару имел. Вот этот, какой конь был.

Зверь! Бывало, на успенье, как подсыплю ему овсеца вволю да пить дам воды с самогонцем. Не удержать, так и ярит, вожжи гудят. В церковь поехали наперегонки.

Каждый своим конем хвалится. Канава - и через канаву летит. Свист, крики, бабы платками закрываются, визжат от страсти... А теперь глянь на эту память: шкура да кости.

Никита внезапно замолчал, посапывая, сдержал себя.

Налились вены на его кулаке, в котором он сжимал плетку.

- А крепка махорка! - сказал Кирьян. - Даже на душе засаднило.

- Это с непривычки.

Кирьян бросил брызнувшую искрами цигарку.

- А коня ты зря обижаешь. Правда, уже в годах, куда-нибудь в богадельню ему пора, да брыклив больно, так и норовит вдарить. Не по-людски ты его воспитал.

Самогонкой баловал. Хорошо еще на колхозный двор свели - к трезвой жизни определили. А то сделал бы ты из него алкоголика... Верно говорю, Вороной? - сказал Кирьян. так просто, что конь словно бы понял и засмеялся по-своему - тонко и весело заржал.

- Ишь, стервец, тоже агитацию понимает! - выругался Никита и только плетью шевельнул, как конь с испугом рванулся, пошел быстрее.

Кирьян завалился на мешки. Мелькают по лицу тени от деревьев. Ветви их сомкнулись над дорогой. Дрожат среди листьев роднички ранних звезд.

- Шут с ней, с этой агитацией. Так, к слову пришлось. Не нашего это ума дело. Хлеб есть - жить можно, и государству вот подмогаем по мере сил, чтоб и рабочий класс и армия наша крепчали на страх врагам...

Ты вот послушай, какую мы тут летось комедию над волком расчудили. Вот расчудияи! Попался он в картофельную яму,- оживился и повеселел Никита.Мечется там, ошалел. Прижали мы его дрючками, чтобы не кусался, и связали. Вытащили на травку. Что делать? Какая там с него шкура летом, и убивать никакого толку нет! Обстригли мы его форменным фасоном, по моде я его подровнял, только гриву для фасона оставил и кисточку на хвосте. Чистый лев! Под хвост скипидару ему плеснул, и пустили. Как чесанул! Не успели закурить, а он с другой стороны леса - круг уже дал - мимо нас только мелькнул: так его скипидаром жарило.

Еду я как-то в район по делам. В Береговой мужичок ко мне подсаживается. Топор у него. Топор на колени себе положил.

"На всякий случай, говорит. А то лев по нашей местности ходит".

"Какой лев?"

"Хыщник такой есть. Вредителями специально из клетки выпущен для уничтожения скотины и людей в нашей местности".

Посмешил меня этот мужичок. Я и говорю: "Темный, говорю, ты человек. Это ж такой хищник, что тебя и с топором и с сапогами, как слюну, проглотит. Против него только одно средство есть, как охотники рассказывают, лук с самогонкой. Только, говорю, надо успеть дыхнуть на него. Не выдерживает: аппетит у него на человечину пропадает".

Перед вечером еду назад. Гляжу, топор на дороге валяется. Поднял топор. Еще чуть проехал. Мужичонка тот идет, с одного края дороги на другой так его и бросает.

Помог я ему в телегу заползти.

"Это, кричит, ему не в Африке на угнетенные народности нападать. Я этого льва живо бабе своей на воротник пущу. Одной рукой - другую и марать не стану - подниму, а земля примет, только косточки полетят".

Луком от него разит, что слезами весь обливаюсь.

Дук - это ладно, а где он такой заразной самогонки напился: выворачивает меня от ее духа.