Елена Ханга - Про все Страница 4

В округ Язу я попала не сразу. Ни моя мать, ни я, ни наши чикагские родственники не знали точно, в каком округе штата Миссисипи жили Голдены. Моя мать ошибочно думала, что ее отец вырос в Кларксдейле (к северу от Язу), потому что именно этот город значился в его военном билете. На самом деле в Кларксдейле располагался призывной участок, куда он прибыл по повестке в 1918 году.

На след Голденов я вышла лишь после того, как через Фонд Рокфеллера смогла связаться с историками штата Миссисипи.

Джо-Энн, редактор "Юниверсити пресс оф Миссисипи", обнаружила упоминание о Голдене в книге, которую составляла: сведения о голосованиях моего прадеда, который во время Реконструкции входил в общинный совет округа Язу.

В Мемориальной библиотеке Б.С.Рикса в Язу-Сити библиотекари Линда Кроуфорд и Дарлин Джонсон взялись за поиски интересующих меня документов, как только узнали, что Хиллард Голден действительно жил в округе Язу. Просматривая свидетельства о собственности на землю и записи счетчиков при переписи населения, они смогли установить местоположение участка Голденов на карте 1874 года, такой ветхой, что они боялись подносить ее к свету. Собранные документы позволили составить достаточно точную картину того, чем занимался мой прадед в течение первого десятилетия после отмены рабства.

Ступив наконец на землю, где родился мой дедушка, я испытывала смешанные чувства. Теперь земля эта принадлежала белым, но работали на ней черные. Когда я сказала им, что эта ферма когда-то принадлежала моему прадеду, они мне не поверили. Они и представить себе не могли, что в прошлом столетии черный мог чем-то владеть. Я начала понимать, что о черных землевладельцах, вроде моего прадеда, многие американцы, даже черные, знают ничуть не больше, чем я, выросшая в Москве. Более того, они просто отказывались мне верить, пока Вилли и Джо-Энн не подтвердили мои слова: им требовалось слово белых, чтобы убедиться, что я говорю правду. А поверив мне, они настояли на том, чтобы я взяла с собой горсть "моей" земли. Насыпали ее в банку и торжественно вручили мне стеклянный контейнер.

Удачное завершение поисков земли моего прадеда особенно порадовало меня, поскольку я считаю себя не только афроамериканкой, но и черной русской. Семейная история и происхождение исключительно важны для нас, русских. Мы придаем этому гораздо большее значение, чем большинство черных и белых американцев.

У меня есть друзья, которые ведут свой род от известных дореволюционных семей и очень дорожат картинами, книгами, предметами старины, которые их родители, бабушки и дедушки сумели сохранить в советский период. Вещи эти никогда не вызывали у меня зависти, но я завидовала моим друзьям в том, что они знали, кто их предки и чего они в свое время достигли.

Для меня история моей семьи начиналась с бабушки (и, разумеется, с дедушки, хотя я его никогда не видела). Да и откуда я могла знать о более дальних поколениях, если родилась и выросла в Советском Союзе? Эмиграция моих дедушки и бабушки и "холодная война" оборвали все семейные связи с Америкой. Если бы жизнь советского общества не поменялась бы столь разительно, моя мать и я о наших заокеанских родственниках скорее всего так бы ничего и не узнали.

Конечно же, найдя землю прадеда, я гордилась не "голубой кровью", которую иной раз настойчиво искали в себе мои друзья. Земля Голденов говорила мне лишь об их характере и упорстве, с которыми, освободившись от рабства, они стремились занять достойное место в обществе. Именно этот клочок миссисипской земли, в конце концов заложенный и потерянный (скорее всего, он перешел в собственность какого-то банка), позволил заработать деньги на образование восьмерых черных детей. В определенном смысле благодаря этой земле моя мама стала историком, а я - журналистом. Благодаря ей третье и четвертое поколения потомков Хилларда Голдена - дантисты, учителя, государственные служащие. Эта земля дала старт нашей семье.

Из-за того, что в юности я практически ничего о моей семье не знала, мне всегда казалось, что я - никто и ниоткуда. В Миссисипи я поняла, не только разумом, но и душой, что за моей спиной - длинная череда предков. И начала ассоциировать себя не только с моим дедушкой и его родителями, но и со всеми черными мужчинами и женщинами прошлых поколений. Мое путешествие в штат Миссисипи открыло секретный уголок в моем сердце. Часть меня, черная часть, возродилась.

На каждом шагу я искала достоверные сведения, подтверждающие семейные легенды. В России свои знания о Юге я получала не из вторых, а даже из третьих рук. До отъезда в Советский Союз моя бабушка не бывала в Миссисипи с дедушкой: в двадцатых годах его бы просто линчевали. Все свои сведения о Юге она почерпнула из рассказов мужа. И создавшаяся у нее картина: суды Линча, абсолютная сегрегация, самые крайние формы расовой нетерпимости, застыла во времени. В Москве мы, конечно, слышали о борьбе за гражданские права, но эта информация воспринималась как нечто абстрактное.

Договариваясь о приезде в округ Язу, я опасалась не физического насилия, а презрения в глазах белых южан. Я ожидала прочитать в их взглядах: "Мы терпим тебя, потому что ты - черная русская, экзотический представитель своей страны. Будь ты обычной черной американкой, мы бы на тебя и не посмотрели". Я сталкивалась с таким отношением при знакомстве с некоторыми белыми северянами. Безразличие мгновенно сменялось заинтересованностью, стоило мне объяснить, что я - русская. Я ожидала, что на Юге мне придется сталкиваться с аналогичной реакцией гораздо чаще.

И ошиблась. Я узнала, что некоторые белые южане с большим уважением относятся к истории как белых, так и черных жителей региона. Я не говорю, что на Юге полностью вывелись расисты или что я встречалась с наиболее типичными белыми представителями Юга. Я лишь хочу сказать, что ни отрывочные сведения о Юге, с которыми я приехала из Советского Союза, ни далекие от действительности (теперь я это понимаю) предупреждения некоторых белых северян не подготовили меня к встрече с южанами, которые прекрасно понимали, тонко чувствовали и скорбели о долгом, зачастую трагическом противостоянии двух рас. Во многих отношениях, я говорю не только о готовности сидеть, есть, пить и бесконечно дебатировать туманные исторические проблемы, либеральные интеллектуалы Юга напомнили мне лучших представителей российской интеллигенции. В наших беседах я чувствовала эту близость культур, но полностью отдавала себе отчет в том, что во времена моего деда ни о чем подобном на Юге не могло быть и речи.

Еще одна черта южан показалась мне очень знакомой, очень русской: как белые, так и черные испытывали гордость за свою "малую" родину. В Язу живут очень гостеприимные люди, они делают все возможное, чтобы чужестранец чувствовал себя, как дома. По правде говоря, чужестранкой я чувствовала себя недолго. Люди, которые знали мою семью, вскоре уже называли меня "наша Елена": если твои предки жили в Язу, значит, Язу продолжает считать тебя своим.

Как-то вечером мы с Дарлин ехали по сельским дорогам и заблудились под проливным дождем. Дарлин облегченно вздохнула, когда нас догнал автомобиль местного шерифа, к тому же черного (черный полицейский на Юге стал для меня еще одним сюрпризом. В памяти сохранились только газетные фотоснимки белых полицейских, избивающих борцов за гражданские права). Шериф знал Дарлин, но во мне, по деловому нью-йоркскому костюму, сразу признал приезжую. "Вы не местная, не так ли?" - спросил он. "Я из России", - ответила я. Его глаза округлились. "Из России? Я думал, там все белые". Я рассказала ему, что родилась и выросла в России, а в Язу нашла землю, принадлежащую моему прадеду. Когда я показала по карте этот участок земли, он заметно повеселел.

- Так значит, ваши предки из наших мест, - в голосе звучала удовлетворенность: он сумел поместить меня в знакомый ему мир.

Гостеприимство и жгучий интерес к истории жителей округа Язу напомнили мне о плюсах России, но были и другие впечатления, вызвавшие негативное d?ja vu. Бедность сельских районов, люди с потухшим взглядом, сидящие у своих лачуг, в которых хороший хозяин не поселил бы рабов, шокировала меня. Прежде ничего подобного в Америке я не видела.

Мне показывали городские трущобы, в которых, в основном, жили безработные и наркоманы, но сельская бедность вызывала чувство бессилия и отчаяния. Российские и американские города, несмотря на различия в экономических возможностях и политическом устройстве, распирала энергия. В моей родной Москве и обретенном мною Нью-Йорке люди, которые не останавливались на достигнутом и стремились к большему, жили бок о бок с теми, у кого опустились руки.

Но по пути к земле моего прадеда я видела изнуренных поденщиков, которые работали на чужой земле или сидели около своих лачуг, всем своим видом показывая, что им некуда идти, не к чему стремиться. Ту же самую апатию я встречала и в русских деревнях, когда ездила в командировки по заданию редакции: жизнь крестьянина из российской глубинки была так же далека от жизни образованного москвича, как жизнь поденщика из округа Язу - от жизни Рокфеллера.