Николай Кареев - Историка. Теория исторического знания Страница 4

Конт, с которым русское общество познакомилось несколько позже и которого оно в подлиннике в руках своих не имело, не был так широко популярен, но те, которые могли с ним ближе познакомиться, испытывали на себе и его влияние. Приходилось иногда слышать со стороны наиболее увлекавшихся заявления даже такого, наприм., рода, что всё-де дальнейшее развитие исторической науки должно быть не чем иным, как фактическим оправданием, детальным применением и логическим развитием исторических взглядов Конта. Более всего, разумеется, такой догматизм проявлялся со стороны дилетантов и профанов, потому что кто начинал сколько-нибудь серьёзно работать в области исторической науки, не мог не видеть, до какой степени сложен исторический процесс и сколько нужно ещё сделать, чтобы придти к каким-либо прочным, не вызывающим основательных возражений выводам. И именно изучение самой истории не позволяло тому, кто ему предавался, увлекаться бывшими очень распространенными в широких кругах взглядами, будто биологическая теория Дарвина заключает в себе ключ к истинному пониманию сущности истории или будто весь секрет последней сводится к спенсеровскому закону эволюции, как интеграции, сопровождаемой дифференциацией. Полоса догматического увлечения экономическим материализмом Маркса и Энгельса тоже представляет собою не мало явлений, аналогичных тем, о которых сказано выше, и критическое отношение к этому учению тоже, как известно, сплошь и рядом отожествлялось с научным непониманием и с политическою реакционностью.

Догматические увлечения весьма естественны при малом знании, но против малого знания самое действительное средство есть увеличение знания. Конечно, и пишущий эти строки в свое время отдавал дань таким увлечениями, но чем более знание его увеличивалось, тем более догматизм уступал критицизму. Я говорю здесь не об одном фактическому знании, заключающем в себе научный материал для критики всяких теоретических построений с точки зрения их соответствия действительности, но и о знакомстве с разными другими, по возможности со всеми теоретическими построениями, а не с одним только тем, которое почему-либо было раньше других узнано и усвоено.

Все идеи, все теории в данной области знания одинаково должны быть предметом совершенно однородного анализа, подвергнуты беспристрастной критике со стороны логики и со стороны фактов, – вот тот принцип, который мною руководил, когда я работал над своими «Основными вопросами философии истории», которые в подзаголовке и были обозначены, как «критика историософических идей». Одновременная критика нескольких теорий не может не сопровождаться их сопоставлением, постоянным сравниванием их исходных пунктов, основных идей, важнейших выводов и принятием того, что во всём этом оказалось бы приемлемым со стороны логики и фактов. Тех же самых приемов держался я и в других своих трудах вообще, в особенности же во «Введении в изучение социологии». В науках, истины которых вообще покоятся на более прочных основаниях и пользуются общим признанием специалистов, нет надобности в сравнительно-критическом конфронтировании разных учений, но в таких случаях, как нас сейчас занимающий, без этого обойтись нельзя. В настоящее время так думают и те теоретики, которые крайне отрицательно относятся к содержанию прежних ненаучных теорий[15], рассчитывая, однако, извлекать из них приемлемые результаты или заслуживающие внимания гипотезы[16].

Занявшись систематическими изучением литературы по теории исторического процесса, в общем составе историко-философской литературы, начиная с Джамбаттиста Вико, жившего двести лет тому назад, я обнаружил и своевременно отметил одну особенность этой литературы, состоящую в том, что большинство авторов строилось, так сказать, на новых местах и по своим собственным планам, как будто до них никто нигде и никогда не делал того же самого. Научной преемственности как будто не существовало, и каждый как бы сызнова начинал создавать науку – prolem sine matre creatam). He так создаётся настоящая наука: усилия предшественников должны быть перед глазами, и в самых их ошибках должны заключаться предостережения для позднейших исследователей. С другой стороны, изучая сочинения прежних теоретиков и философов, я не мог представить себе, чтобы в их взглядах, – если только последние не имели теологического или метафизического характера, – не было хоть маленькой доли истины, т. е. чтобы у этих взглядов не было никаких логических и фактических оснований, чтобы они не вытекали из каких-либо более или менее установленных истин и не являлись обобщениями из наблюдений над фактами. Беспрестанно мне приходилось встречаться со своего рода «sic ас non», с диаметрально противоположными ответами на одни и те же вопросы. Эти ответы приходилось анализировать и доискиваться их оснований, которые и оказывались в той или другой мере приемлемыми, хотя бы с оговорками и урезками, – оказывались, поэтому не то что ложными, а лишь односторонними, преувеличенными, не в меру обобщающими и распространяющими на целое то, что правильно только по отношению к одной части, к одной стороне этого целого, к одной категории данного класса явлений. Правильным решением в таком случае приходилось признавать не то или другое, но и то, и другое, только в известных своих частях и в известной комбинации этих частей, или, говоря иначе, искомая истина находилась не в золотой середине, а в высшем синтезе, снимающим в себе противоречия тезиса и антитезиса.

Золотой середины и быть не может там, где дается дилемма «или – или», как не может быть и чисто механического сложения + а с – а, дающих в сумме нуль. Нет, здесь речь должна идти только о настоящем, синтезов, и этим путем я старался всегда идти, не останавливаясь на чисто отрицательных результатах критики чужих теорий. Такое сопоставление противоположных решений одних и тех же вопросов в целях, во-первых, их критики, которая вылущивала бы в каждом решении возможное в нём зерно истины, и, во-вторых, синтеза добытых результатов сделалось даже одним из обычных методов моих историологических рассуждений. Когда я познакомился с большим количеством работ Фулье, я увидел, что он также систематически пользовался этим приемом в своих многочисленных философских работах, именно «методом примирения» (methode de conciliation), как он сам его обозначил.

В книге «Будущее метафизики» названный французский философ нашел нужным заняться отграничением своего «конциляционнаго» метода от простого эклектизма[17]. Я невольно вспоминаю здесь самозащиту Фурье, потому что мне самому часто приходилось встречаться и по своему адресу с обвинением в эклектизме за то, что я не становился решительно на сторону какой-либо теории, а старался соединять вместе отдельные элементы разных теорий, в том числе, и противоречивых. Если уже на то пошло, эклектическим путем развивается каждая наука, – эклектическим путем в смысле выбора[18] приемлемого наукой из положений, высказывавшихся разными учеными и не всегда бывших верными. В этом не только нет ничего зазорного, но иначе наука и не может развиваться, лишь бы то или другое принималось ею в силу логической или фактической обоснованности, а не по каким-либо посторонним науке соображениям, моральным или политическим, как это было у блаженной памяти французских эклектиков первой половины XIX в.

Руководясь исключительно научными соображениями, логикою и фактами, а не голосом чувства или интереса, мы из массы того, что высказывалось другими, выбираем и соединяем вместе отдельные мысли, постоянно имея в виду, что они не могут находиться между собою в противоречии, что, наоборот, они должны быть между собою в таком согласии, которое позволяло бы представлять их в стройной системе. Это уже не эклектизм, сшивающий белыми нитками то, что ему понравилось или что он нашел выгодным, а именно синтез логически и фактически обоснованных положений, подвергавшихся научной критике и выдержавших это испытание. Легко сказать: «стань решительно на точку зрения какой-либо школы», но если каждую из них я нахожу односторонней и вместе с тем в каждой все-таки вижу долю истины. Легко также сказать: «ну, а в таком случае давай свою собственную теорию», но если я принципиально против всякого сочинительства, раз вся литература по философии истории представляется мне громадным полем с великим множеством начатых и неоконченных построек, а будь даже и оконченных, то оставшихся необитаемыми и часто совсем даже забытых!

Выше уже было сказано, что моим намерением в настоящей книге не было излагать, анализировать и критиковать чужие теории исторического процесса: заговорив о своем «конциляционном» методе их изучения, я хотел только показать, что в основу догматически излагаемой мною теории положен, как мне кажется, достаточно широкий синтез положительных истин, добытых прежними теоретиками истории, взятой в смысле жизни человечества в прошлом с её продолжением в настоящем. Никто никогда не создавал какую бы то ни было науку сразу, и общий трактат по любой науке является, в конце концов, подведением итогов под уже сделанным в ней другими учеными, а не изложением одних новых истин, открытых самим автором руководства. И в изложении теории истории нужно заботиться, прежде всего, о научной основательности, а не оригинальности и новизне излагаемого. Мы имеем слишком много философий (и теорий) истории и слишком много социологий, чтобы желать прибавления к существующим ещё таких, которые были бы опять новыми постройками на новых методах и по новым планам вне связи с прежними усилиями и добытыми результатами[19].