Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть III. На путях смерти. Страница 4

Проснулся Виктор. Сердце стучало. И стучало-грохотало там, за дверью открытой, в комнате, где Ирина. Лежал, нахмурив брови. Из цепких щупальцев не отпускал сон.

Потом, стащив с крюка пальто, вошел. Ирина, на спине лежа, разметавшись, кричала порывно, рукой окровавленной била по осколкам стакана; и дребезжанья стекла на мраморе столика не было слышно. Кричала-выла:

- А-а-а!

Будил долго. Под ногами загудело-покатилось. Графин. Тогда по­чувствовал, что ноги мокры. Сквозь шторы полз рой лучей мутных, предрассветных. Видя еще сказку сна, шептал:

- Чистилище... Чистилище...

Разбуженная, вскрикнула еще Ирина и замолкла, и оглядывалась. Говорила тускло:

- Сон страшный.

- Какой?

- Нет, так. А ты тоже стонал тогда. Помнишь, еще разбудила. Тоже страшный сон?

- Да нет... Не помню...

- А я дом видела.

- Какой дом?

- Дом. Крепость. Фу, гадость какая. И почему во сне страшно... Не пойду я туда. И уедем, Витя, назад в Индию... Ну, в Египет, что ли. Что деньги все прожили - это ничего. Выпишем. Пришлют. Ведь пришлют? Пришлют?.. Да ты скажи. Нехорошо мне стало здесь, в России, Витя... А тебе? Нет? Ну? Не настоящее все, смотреть не на что. Да здесь что! Цветочки. Газеты вчера читал?

- Чистилище... чистилище...

- Чего бормочешь?

- Нет... Так... Все хорошо. Все нужно, что есть.

Помолчала. Посмотрела и на брата, и в муть шторы.

- И глуп же ты, Витя, Ведь раз живем. В хороших местах жить надо. Только вот то разве плохо, что там людей нет. То есть своих людей, кого любить. А здесь... Я не об этом городе говорю. Там, там-то что... Нет, стой! Нет, стой, не уходи. Страшно мне. Ну, милый. Ну, умный.

Корнут, узнав о смерти брата Макара, говорил-тянул:

- Макар Яковлевич был тоже большой человек. Только не по той стезе шел. Смолоду он как? Смолоду Макар Яковлевич все равно как я. Но не выдержал. Раисе Михайловне предался. Доверил во всем. А что вышло? По дому дела огорчают, по имению дела огорчают, ну дети тоже огорчают. Как тут не умереть? Вот Макар Яковлевич говаривал: как в котле киплю. Оно правильно. Кипи, когда ты в деле. А он... У нас как, у деловых людей?.. Мало у меня сейчас дел по союзу! На Волге у меня Середянкин оставлен, в Санкт-Петербурге Хохолков. Да мало ли кто еще. Сижу с вами здесь, донесений жду, отдыхаю. Отдыхаю и льщу себя надеждой... да, льщу себя надеждой, что никто из собеседников моих не окажется предателем.

- Корнут Яковлич!

- Да что вы говорите...

- Бога побойтесь, Корнут Яковлич....

- ...Да льщу себя надеждой...

Защурив глаза, бормотал невнятно фразу, вспоминая, как великолепно, как милостиво и вместе недостижимо важно выговаривал на прошлой неделе эти слова его высокопревосходительство.

-...льщу себя надеждой... А я к тому говорю, что Макар Яковлевич не так, как надо, по стезе своей шел. Ну, я врагов отечества искореняю, он другое в мыслях имел. Кому что. О том не спорю. Дело, оно дело и есть. Только стезя. Чтоб стезя была правильна. А он, Макар Яковлевич, стезю свою забыл. И не было давно ее у него. Так, стежка малая. По стежке той и пробирался, себя тешил да черта. Ну и умер.

- Все под Богом ходим, Корнут Яковлич.

- К тому клоню, что Раиса все. Семен Яковлевич, брат наш старший, отчего умер? А? Не от бабы? О тех не говорю - о Федоре да Вячеславе. Давно то было, а вы про то знаете. Про Макара Яковлевича я. Про Раису то есть. Все она. Молчать! Что такое монах? Какой монах? Зачем монах?

Сидели в номере гостиницы, в том же, где давно, более тридцати лет протекло, Макар с молодой женой жил-баловался. Несколько комнат. Княжеский называется номер. Разные сидели люди у Корнутова стола. А больше дикого вида, грязные, с блуждающими взорами. Но были и чиновные. Сам Корнут Яковлевич сидел без сюртука, но часто взглядывал на сюртук свой, на спинке стула висевший. Спинка высокая. Выше плеч Корнутовых плечи сюртука. И на сюртук поглядывает, видит ордена и ленточки, и тешит себя не улыбаясь.

Вошел монах Евсевий.

- Благодать Господня на вас. К вашему высокородию, милостивец. Реестрик вот. О ту неделю, коли помнить изволите, разговорец был...

- Здравствуйте, здравствуйте. Что такое? Какой реестр? Простите, великодушно, отец, что без сюртука пред вами. Жарко. Не обессудьте.

- И что вы, Корнут Яковлевич. Нам ли, воинству смиренному, велелепие мира. А реестрик вот он. О ту неделю, о ту неделю разговорец у Сухаревки в дому Анны Акимовны благодетельницы...

- А!.. Дружина... Да, да. Светлое начинание. Только не ко времени вы, отец. Брат скончался. Телеграмма вот... Волею Божьею. К ночи выезжаю. Да.

- Помилуй Бог, милостивец... Вечная память рабу... А который же это братец?..

- Как - который? Брат Макар...

- Ах, так Макар Яковлевич... Я было подумал тот, другой... Вечная память... Помяни, Господи, душу...

- Тот, другой! Другой! Вячеслав, значит? Каторжник! Про того, знайте, отец, ни говорить, ни думать не стану; жив ли он, умер ли... И стыдно вам, отец, предположение иметь, что поехал бы я из-за него... Из-за каторжника... из-за каторжника, да, да... и врага отечества. Или

не знаете? Стыдно. Не ожидал. Не ожидал-с.

Побагровело лицо Корнута Яковлевича; голову он в тело горбатое по уши опустил. Кулачком в, стол бия, слова визгливого крика как молотком выбивал. И брызгала слюна.

- То есть простите великодушно. Из памяти вон... как перед Истинным...

Маленький монашек, невзрачный, угождением подобострастным дрожь в голос вызвал. На бутылки, на стаканы столпившиеся смотрел глазками бегающими. И более еще закраснелся носик его, и заблестел.

- Да, да... садитесь же, отец. Гость будете. А дружина... Да! Тут проект нагрудного знака. Не годится, не годится... Идея, так сказать, не полностью выражена. Крест все заслоняет. А тут не то надо. Конечно, эмблема... да, да. Только тут другую эмблему на первый план.

- То есть, как же это-с...

- А вот так же-с!

Кулачок медлительно поднял и с маху в стол грохнул. После краткого в дверь стука лакей вошел. Склонившись, счет подал.

- Все тут?

- Все-с.

- Проверьте-ка.

И бумагу Корнут Яковлевич через стол нотариусу Гервариусу перебросил.

Оплошностью своею напуганный, монашек робко сосал сладкое вино из высокого бокала, шепотком неслышным ругал себя и поглядывал на бутылку английской горькой и на икру, и не решался. Кашлянув трижды и ладонью бородку погладив, а потом засаленную ряску на груди, проговорил:

- А вы, милостивец, отцу Гурию не очень бы тово... Осмелюсь...

- Что?

- Не очень бы... тово... то есть, доверялись...

- Это отцу Гурию? Иеромонаху?.. Да отца Гурия мне сам преосвященный...

- Милостивец!.. Ваше превосходительство... Всего сказать не могу ныне, но только... И нет тайного, что не стало бы... Ваше превосходительство, долг повелевает. Вы вот давеча про братца, про Вячеслава Яковлича изволили... Так ведь отец Гурий... Верьте, милостивец, доподлинно я...

Нотариус Гервариус счет передал Корнуту Яковлевичу, хихикая, карандашом указывал на строку.

- Извольте полюбоваться. Аккуратность-то! Внимания достойно.

Pince-nez надел, читал Корнут, на монашка косясь.

- Что? Что? Жулье! Эй, позвать сюда самого... как его... седого идиота! За пробку! Я им покажу пробку.

Стакан подставил. Гервариус поспешно налил. Тот выпил. Снова налил, к уху патрона склонился, шептал и хихикал потом, на дверь озираясь. Вошел распорядитель.

- Это что? Вы мне за пробку! Я вам больше трехсот в день, а вы полтинники за пробку! Мало я вашего вина спрашиваю? Да? Не имею я права в номере свой коньяк пить? Да? Да? Полтиннички собираете? Нищенствуете? На паперти вам стоять, а не гостиницу содержать...

Седой распорядитель пытался слово вставить, руку к счету протянул. Но не давал Корнут Яковлевич счета: махая им перед лицом того, визжал, другой рукою вино из стакана расплескивая. Злился все круче и багровел. Визг голоса своего слыша, всегда свирепел пуще.

- ...За пробку вам, голубчики? Получайте за пробку! Вы еще спички забыли. Эй! Припишите вы этим побирушкам коробок за десять спичек... Подлецы! Дел у меня мало что ли, чтоб мне из-за ваших пробок кричать! Да? Да? На меня вся империя, может, смотрит... а они, пробку! Мне вчера его преосвященство... да, да... а они пробку! У меня брат умер, а эти прохвосты пробку мне тычут!.. Собираться. Вон отсюда все! В минуту! Сюртук? К черту сюртук. В этом кабаке и без

штанов дойду до передней... побирушки-голодранцы... Сколько до поезда? Два часа? В Московской досижу. Марш!

Без сюртука по коридорам шел медлительно. За ним сюртук несли, блещущий ленточками орденов и медалей. Гоготали. Некоторые из свиты кривлялись по-скоморошьи. Отряд лакеев спинами своих фраков загораживал шествие от взоров любопытных, спешивших на шум. Гервариус спешно расплачивался, хохоча и отчитывая седого побледневшего распорядителя.

Монашек по черному ходу сбежал. На подъезде в шубе распахнутой стоя, вспомнил про него Корнут.