Семен Подъячев - Зло Страница 4

— А уж это ты у господа спроси, а не у меня… бесстыдник ты эдакий… обидчик!

— Ла-а-дно, у господа… Может, у кого другого спросить надыть, а не у господа. Ишь тебе, — продолжал он, все больше и больше разжигая себя своими же злобными словами, — загорелось сегодня иттить… А я-то, дурак, думаю, что она охотится больно шибко… а она вот-те!.. Ло-о-вко… чисто девки стряпали!.. Обидел ее, ишь, какой-то… износильничал… девочка кака!.. Да ты сама, коли захошь, пятерых сшибешь… Обидеть тебя… Чорт тебя обидит!

Агафья села на скамью и заплакала тихо и жалобно, закрыв лицо руками.

Этот ее жалобный плач еще больше раздражал мужа. От него он пришел в ярость.

— Зачем ты мне про это сказала, а? Зачем? Насмешку надо мной сделать, а? Дескать: наплевать, дескать: рвись его сердце. Не прощу я тебе этого во веки веков!.. Сто лет проживу — до тебя не дотронусь! Ты, смотри, еще кому не скажи сдуру-то!.. убью!..

— Я думала, — говорила, всхлипывая, Агафья, — скажу, мол… пожалеет, мол… муж, вить, не чужой… Лягко ли мне, владычица! А он вон как!.. Я ли тебя не жалела?… Я ли за тобой не ходила?.. Выпимши когда придешь, ухожу, уложу… спи!.. Портянки вон новые сделала… от цельного куска отрезала, не пожалела… а он… Владычица!..

Эти ее слова и плач довели его злобу до последней степени. Он начал кричать, ругаясь скверными, злобными, бессмысленными словами, которые, как кипяток, обливали и жгли его самого, и потом, совсем ошалев, страшный и бледный, размахнулся и, скрипнув зубами, ударил ее кулаком по лицу.

Она ахнула и упала на бок, закрывая лицо руками. Он ударил ее еще.

Она вскочила и закричала вдруг пронзительно, дико, жалостливо, и страшно:

— Бей… бей, бей!!! Бей, разбойник… бей! На, бей… сюды бей… до смерти… на, на, на!

VII

Дух злобы захватил их своими цепкими щупальцами и все больше овладевал ими. Оба они обезумели. Он бил ее, рыча одно и то же: «А-а, ты орать! А-а-а, ты орать!» — и был страшен, а она, вся белая, как мел, с осунувшимся лицом, по которому текла кровь, с вытаращенными, точно как от страшного, смертельного испуга глазами, с пеной по углам большого, с посиневшими, почти черными губами рта, была страшнее его.

Она не защищалась и не сторонилась от ударов. Она с диким отчаянием и злостью лезла на них, крича:

— Бей!.. Бей, бей!.. До смерти бей, злодей!..

Несколько раз он сшибал ее с ног. Она падала, стукаясь обо что попало, и снова, вытянув перед собой руки, лезла к нему и кричала опять-таки все одно и то же:

— Бей, бей, бей!..

Этот ее крик: «бей, бей, бей» — подбодрял его, точно уставшую лошадь удары кнутом. Он бил, нанося ей беспощадные, ожесточенные удары, рыча:

— Ты орать! Ты орать! Врешь… врешь, сволочь упрямая!..

Наконец, она обессилела и свалилась на пол ничком, хрипя и корчась, точно в падучей. Он постоял над ней, тяжело дыша, дожидаясь, не закричит ли, и, видя, что она не встает, сказал, скаля зубы:

— Что, сволочь, дождалась?.. Будешь, а?..

— Бу-бу-буду! — прохрипела она, не поднимая головы. Он скрипнул зубами и ударил ее ногой.

— Бе-е-е-ей! — как овца, проблряла она.

Он дико и подло выругался, плюнул на нее и, ударив еще раз, вышел из избы, хлопнув за собой изо всей силы дверью.

Он сошел с места и остановился около круглой, сделанной из березовых прутьев посреди двора кормушки для скотины и, схватившись левой рукой за край ее, весь трясся частой и мелкой дрожью… Так простоял он минут пять, тяжело дыша и слыша, как в груди колотится и стукает сердце.

Злоба мало-помалу стихла, и вместо нее острая, тяжелая скорбь внезапно охватила его. Он почувствовал вдруг, что в его сердце точно кто-то тычет шилом. Оно мучительно заныло и забилось еще шибче.

Ему стало жалко жену, а пуще жалко самого себя, и он хотел было возвратиться назад в избу, но вдруг точно кто-то схватил его сзади и шепнул про то…

Он застонал, как от физической боли, и представил себе ясно, во всех подробностях, как его жену обнимал и мял какой-то чужой, здоровый мужик.

Эта страшная, мучительная для него картина доставляла ему нестерпимую муку. Он почувствовал опять, что ему в сердце кто-то тычет острым шилом, а перед глазами стоит и не отходит картина во всей своей ужасающей для него правде.

«Вот, небось, натешился-то! — думал, он, облизывая пересохшие губы. — Вот, чай… а она-то, небось, не давалась сперва для прилику, а потом, чай, ослабла, побелела, небось… глаза закрыла, руки расставила… О-о-о!.. Целовал, небось, ее в губы… „Милая, хорошая, такая, сякая, ничего, мол, не бойся?!“ А она, сука, и рада!..»

Дикая, звериная злость опять охватила его. Он вдруг, как-то неожиданно для самого себя, заплакал и начал ломать кормушку…

— А, так ты вот как! — рычал он, с плачем выдергивая из навоза колья и швыряя их. — На вот тебе!.. На кой мне чорт все нужно! Покажу я тебе… покажу я тебе, сволочь!..

— Убью! — закричал он вдруг на весь двор, обернувшись лицом к двери в избу. — Зарежу! Со свету сживу!..

Он схватил стоявшие около моста вилы и начал тыкать ими в стену избы, крича:

— Убью!.. Убью, сволочь!.. У-у-у, вот тебе!.. Вот тебе! Вот тебе!

Он бесновался в дикой злобе и не видал, как на него в дверях из калитки стоит и смотрит сынишка Спирька, прибежавший домой с улицы поесть. Он увидел отца, увидал его лицо и, перепугавшись, стоял и глядел, как он, ругаясь и плача, тычет вилами в стену.

— Тятька, — наконец, негромко крикнул он, — а, тятька!..

Отец не слыхал.

— Тятька! — закричал он шибче и вдруг заплакал. — Тятя… что ты?..

На этот раз отец услыхал, обернулся, увидал его и выронил из рук вилы.

Он сразу опомнился, взглянул на Спирьку, и нестерпимая, какая-то мучительная скорбь и жалость к самому себе охватила его душу. Он обтер рукавом глаза, нагнулся, делая вид, что сморкается, и, обернувшись потом к сынишке, сказал:

— Мать пришла… дома вон она… беги к ней!..

— О-о-о! Взаправду? — радостно крикнул Спирька, вбегая на двор и сразу позабыв свой испуг. — Гостинцев принесла?.. Принесла, тять, а?..

— Принесла, — сказал отец, кривя усмешкой губы. — Принесла, — повторил он, — обоим нам принесла… Спасибо!.. Ну, беги!..

— А ты, тятьк, куды?.. Без картуза-то холодно…

Отец не ответил и молча, глядя в землю, прошел мимо него по двору к калитке и, наклонясь, вышел, плотно прихлопнув за собой небольшую кособокую дверку.

Спирька побежал в избу.

VIII

— Мамк, — закричал он с порога, отворив дверь и со свету плохо видя, — чего принесла мне, кажи!..

Молчание было ему ответом. Агафья, как упала давеча ничком посреди избы, так лежала и теперь, не меняя позы.

На полу около ее лица виднелись пятна крови… Растрепанные черные волосы покрывали ее голову, шею и плечи, точно какая-нибудь большая, шершавая папаха.

Она потихоньку всхлипывала и икала, точно наплакавшийся и начинающий засыпать ребенок.

— Мамк! — крикнул снова Спирька, увидя ее на полу. — Чтой-то ты где лягла-то, а? Вставай!..

Агафья уперлась пуками в пол, приподнялась, схватилась рукой за край скамейки, с трудом поднялась с полу и села на скамью, облокотившись на стол правой рукой, положив на нее голову.

Все лицо у нее, было избито и залито кровью. Под глазами появились огромные, какого-то фиолетового цвета синяки и один глаз — левый — почти совсем закрылся, виднелась только узенькая, небольшая, окруженная фиолетовым фоном, точно закал на зубиле, щелочка, придававшая всему лицу какое-то необыкновенно страшное выражение. Спирька, увидя это лицо, не узнал матери, испугался и сразу заплакал.

— Что-о-о, сынок, а… хо-о-роша? — скривив в горькую усмешку губы, сказала Агафья, глядя на него. — Вот как меня папашенька-то твой отделал, а… хороша?.. Поди-кась сюда ко мне.

Спирька стоял, глядел на нее и не шел. Ему было страшно глядеть на ее лицо и в особенности на эту вместо глаза глядящую на него щелку. Он заплакал еще пуще и попятился задом к двери.

Агафья тоже заплакала и закашлялась, схватившись рукой за грудь.

— О, господи Суси, — простонала она, харкнув кровью на пол, — всяе избил… почки отшиб… Что мне теперича делать-то… владычица, заступница! Спирюшка… дитятко ты мое… подь ты ко мне, родимый ты мой… подь ты ко мне, сладкий ты мой… пожалей хучь ты меня, несчастную… несчастная я, несчастная. Со всех-то с четырех сторон на меня ветер дует… Пожалей ты меня, сынок ты мой ненаглядный… Солнышко ты мое ясное… о-о-о, о-о-о, батюшки…

— Мамка, не плачь, мамынька, золотая ты моя, не плачь! — с воплем закричал, бросаясь к ней, Спирька. — Мамынька, я с тобой… Мамынька, не плачь. Дай я тебя поцалую в глазок… Не плачь, мамынька. Не плачь, родимая…

Она привлекла его к себе левой рукой и, наклонясь над его покрытой мягкими, точно чесаный лен, волосами головкой, горько заплакала, то и дело с какой-то необыкновенной страстностью целуя его в головку.