Валентин Распутин - В больнице Страница 4

Однажды, после одной из операций, кажется второй, которая могла кончиться печально, Алексей Петрович видел сон. Он пришел в себя после наркоза в реанимационной, кровать почему-то была поднята высоко, на уровень стоящей рядом тумбочки. Неподалеку стонала и вскрикивала женщина, быстрые шаги приближались и удалялись. Было не душно, но воздух, казалось, был обработан до сухости и колючести. Алексей Петрович и не проснулся бы, если бы не тормошила и не шлепала его по щекам сестра - зачем-то требовалось, чтобы он не спал. Он очнулся в страшном ознобе, тело ходило ходуном, и, не слыша своего голоса, попросил, чтобы его укрыли. Озноб не проходил. "Не спите, не спите", - повторяла сестра, оттягивая его руку и массажируя ее в локте, чтобы найти вену. Ему хотелось помочь ей, но веки, едва разведенные из-под непосильной тяжести, снова и снова закрывались.

Тогда он и увидел этот сон. Огромный, ярко освещенный зал без окон, стены завешены картинами в легких прямоугольных рамах, на холстах все что-то абстрактное, неправильные фигуры и ломаные, рвущиеся линии. Он ищет выход и не может его найти, снова и снова обходя зал и приподнимая все подряд картины, за которыми могли бы быть окно или лаз. Ничего, все та же белая глухая стена. В отчаянии он принимается плакать, понимая, что оставаться ему здесь нельзя. И уже бегает, бегает, совсем потеряв голову, а свет становится все ярче и ярче... еще мгновение, и он испепелит его.

Сестра едва добилась, чтобы он снова очнулся. Слезы продолжали бежать, он попросил сестру не отходить, ухватившись, как маленький, за ее руку. "Не спите, - умоляла она. - Попробуйте не закрывать глаза. Держитесь". Все двадцать лет после этого, вспоминая случаи, когда ему удавалось всерьез проявить волю, Алексей Петрович начинал перечень прежде всего с того огромного усилия, которое удалось тогда в полубессознании собрать, чтобы не соскользнуть в беспамятство.

С тех пор он боялся повторения этого сна. Да и не сон, казалось ему, это был, а что-то иное, прощальное. Когда- нибудь оно должно было вернуться. Он так четко, так зримо помнил глухой зал, залитый нестерпимо ярким электрическим светом, и себя, со слезами мечущегося по нему, что где-то это должно было находиться неподалеку. В последний раз, в госпитале, легко придя в себя после неглубокого наркоза, он обрадовался сильнее, чем прежде, должно быть, все меньше надеясь на свои запасы. И обрадовался, сам того не сознавая, больше всего тому, что вернулся, миновав знакомый зал.

Сестра дежурила вторые сутки подряд. Она же была и за нянечку. Сегодня Алексей Петрович лучше рассмотрел ее: удлиненное и сухощавое доброе лицо со спокойными, терпеливо светящимися глазами, привыкшими к страданиям, и чуть более, чем нужно, укороченные, толчковые движения человека, пережившего лучшую пору. И нагибалась она как-то изломанно, и шваброй по полу водила со стесненными, безразмашными движениями, и, выпрямляясь, прислушиваясь к звукам в коридоре, чуть заметно клонилась вперед.

- Как вас зовут? - с опозданием спросил Алексей Петрович, с мукой наблюдая, как она, чтобы отереть пот, отворачивается и тычется в подставленный платок.

- Татьяна Васильевна зовут. Сорок лет трудового стажа. Почти двадцать лет здесь, - подсмеиваясь над собой и одновременно гордясь, доложила она, не оставляя работы.

- А что вы без отдыха второй день?

- Не люблю отдыхать. В молодости любила, как все молодые, а теперь так бы и жила в больнице, - она говорила и гремела передвигаемыми стульями, взглядывая на Алексея Петровича с обращенной к себе иронической улыбкой.

- Зарплаты, что ли, не хватает? - вмешался сосед. - Не может быть, чтобы у вас здесь была маленькая зарплата.

- У сестричек она нигде не была большая. Ни в этой больнице, ни в другой. Я работала в районной больнице, работала в институтской - разница невелика.

- Муж-то есть? - поинтересовался сосед.

- Нет. Умер.

- Вот так везде, - оборачиваясь к Алексею Петровичу, невесело подытожил сосед. - Мужа нет, а жена есть. Вся демография сюда сходится.

Татьяна Васильевна со скорбью посмотрела на него.

- А еще трое внуков есть, - сказала она без выражения. - А у дочери тоже мужа нет.

- Помогать им приходится?

- Приходится.

- Все равно в этой больнице легче.

- Здесь легче, потому что больных меньше, - стала объяснять сестра. Но здесь больной - за двоих. Капризный очень, требовательный, нервный. Сколько я здесь слез пролила, пока научилась сдерживаться...

- Контингент, - понимающе кивнул сосед. - Номенклатура. Как только не издевались над человеком...

- Да, - замешкавшись, согласилась медсестра. - Только сейчас еще больше издеваются. Очень грубые поступают люди. - Говорить больше сказанного ей не хотелось, и она снова принялась за работу. Но тут же оставила ее. - А знаете, - обратилась она к Алексею Петровичу, - вам, наверное, не будут делать операцию. Шов у вас в порядке. Но обширный инфильтрат, много запекшейся внутри крови. Вас не долечили. Если удастся инфильтрат рассосать... Вадим Сергеевич заказал... - она назвала лекарство, но с таким мудреным названием, что Носову совсем нечем было задержать его в памяти. Если это лекарство пришлют - вам повезло.

Она с улыбкой ожидающе смотрела на Алексея Петровича, но он в ответ не мог показать радости, ему было как-то все равно. Но он вдруг ясно увидел, как шов его где-то там в недрах тела, который представлялся оборванным, с кровоточащими бахромистыми краями ткани, обвисшими и треплющимися при движении, в одно мгновение чудом превратился в ровную бледную стежку, едва выдающую постороннее вмешательство.

И с такой счастливой покорностью он отдался слабости, что через полчаса опять спал. До того, как уйти в сон, уже с закрытыми глазами услышал он голос соседа:

- А вы где работали?

И ответил с усилием сквозь накрывающую пелену:

- В министерстве лесного хозяйства.

- Люблю лес, - донеслось до него.

Это были достойные слова, ими можно было прощаться и с жизнью.

* * *

Вся вторая половина этого дня прошла в продолжающихся сонных обрывах, вязких и душных, из которых Алексей Петрович выдирался лишь тогда, когда совсем нечем было дышать. Но, выдираясь, сразу вспоминал он о шве, исправно несущем службу, согревался и ненадолго взбадривался чудом исправности, тянул руку к стакану с водой, но не было сил подняться и вскипятить чай. Ужин он пропустил, с тумбочки, из накрытой блюдцем тарелки доносило пресным запахом гречневой каши. Сумерки сменились электричеством, уколы ставила новая, третья по счету, медсестра с острым, как у птицы, лицом и распущенными по высоко поднятым плечам черными волосами, с голосом резким, кавказским. Сосед то приходил, то уходил, меняя в телевизоре голоса, скрипел кроватью, вздыхал. Перед отбоем зашел дежурный врач, молодой, неимоверно длинный, клонящий маленькую голову. Температура у Алексея Петровича опять поднялась, видел он подходящих мутно, в дрожащем мареве противоположной белой стены. И снова засыпал.

Проснулся он ночью еще прежде тревожного часа, встряхнувшего все отделение. Проснулся с чувством - все, выспался. Подушка была мокрой от пота, мокрой была и рубаха, в жаре и беспамятстве он влип в постель так плотно, что при движении потянул за собой простыню. Нащупав на спинке кровати полотенце, Алексей Петрович протянул его по спине, свел концы полотенца на груди и завязал, оттопыривая от тела мокрую рубашку. И перевернул подушку. За окном тревожно шумел ветер, натягиваясь в продолжительные свистящие порывы, что-то где-то падало с гулким гремящим звуком, отчаянно скрипели деревья и шоркало длинными голыми ветками. Качались на опорах электрические светильники и качался, метался по комнате набрасываемый в окно свет. Сосед густо, натужно храпел, перекатывая в горле громовые удары, каждая очередь которых оканчивалась тоненькой, как у младенца, фистулой.

Все было тревожно - и ветер, гудящий зло, напористо, угрожающе, и всполохами прыгающий по стене свет, и неумеренно громкий храп, и эта издевательская фистула. Алексей Петрович лежал и слушал, все наполняясь и наполняясь звуками общего, широко распростертого, гулко переливающегося через край уже и не шума, а страдания, требовавшего какого-то результата.

И вдруг еще один звук - продолжительный, требовательный звонок в коридоре. Не телефонный, а высокий, беспрерывный, надрывный, как сирена. Послышались отбегающие шаги, смолк и звонок, на несколько минут в коридоре примолкло - и вдруг снова торопливые шаги, испуганный голос в телефон, короткие возбужденные голоса за дверью. Алексей Петрович приподнялся на локте и всматривался в дверь: что-то случилось непростое. В коридоре уже царила суматоха, бежали с той и другой стороны, бегом прокатили громыхающую тележку, по телефону просили срочно отыскать какого-то Василия Степановича. Пост медсестры был рядом, ее резкие, гортанные вскрики то появлялись, то исчезали. Затем все откатилось влево, в глубину длинного коридора. Надолго наступила тишина, лишь с тем же упорством бил и бил ветер. Натянутый, объятый острой жалостью к себе и в себе - к человеку вообще, Алексей Петрович ждал. И вот слева возникло движение, молчаливое шествие сразу нескольких ног и придавленное тяжестью колесное шипение по полу каталки. Оно проплыло мимо в сторону лифтов и стихло. Уже без спешки, четко протянулись шаги отставшего, затем еще одного.