Алексей Пазухин - Купленная невеста Страница 4

Шушеринъ съ достоинствомъ вошелъ въ гостинную горницу и сѣлъ на узкомъ жесткомъ диванѣ съ прямою и высокою спинкой полированнаго краснаго дерева. Понюхавъ табаку, онъ глубоко вздохнулъ и значительно взглянулъ на Латухина.

— Дѣло наше, любезный Иванъ Анемподистовичъ, приняло оборотъ не весьма благопріятный, — проговорилъ онъ.

Красивое румяное лицо молодаго купца, опушенное темнорусою бородкой и вьющимися усиками, покрылось мертвенною блѣдностью.

— А… а что такое случилось, Ефимъ Михайловичъ? — прерывающимся голосомъ спросилъ онъ и стиснулъ положенныя на колѣняхъ руки.

— А случилось, любезный мой, то, что я предугадывалъ: баринъ приказалъ показать ему Надюшу.

— Господи!..

— Да, препона большая. Надюша столь прекрасна, что непремѣнно прельститъ Павла Борисовича.

Латухинъ поднялъ руки, схватилъ себя за курчавые напомаженные душистою розовою помадой волосы и застоналъ.

— Эхъ, не сносить мнѣ тогда головы, Ефимъ Михайловичъ! — воскликнулъ онъ. — Пропадомъ я пропаду, сгину, какъ пылинка, какъ синь-порохъ!

— А ты въ преждевременное отчаяніе не приходи, Анемподистычъ, вотъ что, — солидно и внушительно замѣтилъ Шушеринъ. — Ежели я за твое дѣло взялся, такъ я его обдѣлаю.

— Батюшка, Ефимъ Михайловичъ, благодѣтелъ!..

Латухинъ, какъ и Порфирій, бросился къ ногамъ Шушерина.

— Будь ты мнѣ отцомъ роднымъ, спаси ты меня отъ погибели! Не жить мнѣ безъ Надюши!

Шушеринъ поднялъ молодого купца и усадилъ его.

— Сиди и слушай, — сказалъ онъ. — Я твою Надю барину не покажу.

— Какъ?

— Слушай. Показать ему — значитъ навѣрное отнять у тебя, объ этомъ и толковать нечего. Но нельзя и не показать, ибо барской воли моего господина я ослушаться не могу. Что же сдѣлаетъ Шушеринъ? А Шушеринъ сдѣлаетъ вотъ что: онъ покажетъ барину другую дѣвушку. Понялъ?

— Понялъ, батюшка, понялъ благодѣтель! — радостно воскликнулъ Латухинъ. — Некрасивую, старую покажете вы ему?

— Нѣтъ. Баринъ наслышанъ, что Надежда красива, да и понимаетъ онъ, что купецъ на безобразной не женится и тысячу двѣсти за нее не дастъ. Требуется показать ему пригожую и я такую нашелъ.

— Въ дворнѣ?

— Нѣтъ. Въ нашей Лавриковской дворнѣ баринъ всѣхъ знаетъ, а въ Чистопольѣ подходящихъ нѣтъ. Покажу я ему ту сиротку Машу, твою сродственницу, которая у тебя въ домѣ живетъ. Надо ее, Ванюша, уговорить, этимъ ужъ ты со своею матушкой займись.

— Благодѣтель вы мой, опасно вѣдь это, — проговорилъ озабоченный Латухинъ. — Маша согласится, она добрая, она любитъ и меня, и Надю, ну, а если барину-то она приглянется да онъ ее у себя оставить?

— Предвидѣлъ я все сіе и на все отводы знаю. Первое дѣло, Маша барину не понравится: его образованный вкусъ требуетъ особъ французскаго жандрія, — воздушныхъ и нѣжных, деликатнаго тѣлосложенія, а Маша хотя и благолѣпна, но весьма увѣсиста и кругла; онъ такихъ не обожаетъ. Это первое дѣло; второе дѣло, можно Машу послать домой и объявить, что такая-то дѣвица скрылась, объявить ее въ бѣгахъ.

— Это можно сдѣлать и теперь съ Надей.

— Никоимъ образомъ нельзя: увидавъ Надежду, баринъ отыщетъ ее на днѣ моря, а не показавъ ему, объявитъ ее въ бѣгахъ, значитъ не получить вольной, между тѣмъ, какъ отъ Маши, ежели она и приглянется ему, онъ отступится и, поломавшись, дастъ вольную. Да не понравится ему твоя Маша, это я ужъ знаю, ибо хорошо знаю аматёрство барина. Положись, Иванъ Анемподистовичъ, на меня, я все сдѣлаю, только не будь ты скупъ и не обижай Шушерина.

— По вѣкъ твой слуга, Ефимъ Михайловичъ! — воскликнулъ Латухинъ.

III

Мать Латухина, степенная, сановитая и важеватая Лукерья Герасимовна, явилась въ гостиную съ угощеніемъ, сопровождаемая дородною бабой служанкой. На кругломъ «вощаном» столѣ покрытомъ бѣлою, какъ снѣгъ, камчатскою скатертью, появился пузатый, ярко вычищенный самоваръ, окруженный аттрибутами чаепитія; тутъ же были поставлены тарелки съ калеными орѣхами, съ орѣхами кедровыми и грецкими, съ мятными и сусальными пряниками, съ моченою брусникой въ меду, съ вареньями, съ закусками, а вокругъ чинно выстроились граненые графинчики съ наливками, съ французскою водкой, съ душистою «запеканкой». Громадный румяный пирогъ съ яйцами занималъ чуть не половину стола.

— Просимъ милости хлѣба-соли откушать, батюшка, — съ низкимъ поклономъ обратилась Лукерья Герасимовна къ гостю.

— Былое дѣло, сударыня, былое дѣло, не извольте утруждаться, — отвѣтилъ Шушеринъ.

— Какое ужъ утружденіе, батюшка, чѣмъ богаты, тѣмъ и рады. Пожалуйте. Проси, Ванюша, гостя дорогого не побрезговать.

— Ефимъ Михайловичъ, просимъ, сударь покорно, отвѣдайте, закусите, чѣмъ БогЪ послалъ, — тоже кланяясь, просилъ Латухинъ.

Послѣ необходимыхъ для поддержанія этикета отговорокъ Щушеринъ подошелъ къ столу. Хозяева угощали изо всѣхъ силъ, гость церемонился и отказывался, и въ этомъ занятіи прошло около часу, но когда крѣпкая душистая «запеканка» — простаго Шушеринъ не пилъ, — зашумѣла у гостя въ головѣ, онъ забылъ этикетъ и принялся и за пирогъ и за закуски. Насытившись, онъ съ аппетитомъ сталъ пить чай. Дѣловой разговоръ, прерванный угощеніемъ, возобновился. Лукерью Герасимовну посвятили въ тайну придуманнаго Шушеринымъ «подвоха». Она испугалась было, но Щушеринъ совершенно успокоилъ ее.

— Увидитъ вашу Машеньку, — говорилъ онъ, — и отпуститъ съ миромъ и вольную подпишетъ, ну, и за свадебку тогда, а ежели бы, паче всякого чаянія, онъ, баринъ мой, Павелъ Борисовичъ, господинъ Скосыревъ, облюбовалъ мнимую Надежду, сирѣчь Машу вашу, такъ все въ нашихъ рукахъ, досточтимая Лукерья Герасимовна. Баринъ-то, гвардіи то поручикъ Павелъ Борисовичъ Скосыревъ, у меня вотъ гдѣ.

Шушеринъ сжалъ кулаки и вытянулъ руки, какъ кучеръ.

— Вотъ онъ гдѣ у меня. Хочу, такъ поверну, хочу, такъ, хочу, назадъ попячу. У Шушерина въ головѣ кое-что есть, Шушеринъ на три аршина въ землю видитъ, такъ не съ нимъ барину воевать. Онъ и покричитъ, онъ и ногами потопаетъ, онъ и нагайку со стѣны сниметъ, а сдѣлается-то по моему!

— Вѣрю, батюшка, вѣрю, — заговорила Лукерья Герасимовна, — наслышаны про то, что господинъ вашъ превелико васъ уважаетъ, такъ вотъ вы и уговорили бы его Надюшку то отпустить безъ обмана. И грѣха не было бы, и не столь опасливо.

— Не въ силахъ моихъ сіе, матушка.

— Почему, благодѣтель?

— А потому, что, увидамши Надюшу, баринъ воззрится на нее и воспылаетъ превеликой любовью, а ужъ ежели человѣкъ въ любовный жаръ вдарится, такъ съ нимъ никто сладить не можетъ, ибо сіе блажь и великое уму помраченіе. Нельзя ему Надежду показать, никоимъ образомъ нельзя.

— О томъ и моя нижайшая просьба Ефиму Михайловичу, матушка, — проговорилъ Латухинъ. — Ужь ежели лицо Нади столь привлекательно, что на нее среди улицы заглядывались и въ нѣкоторое изумленіе отъ красоты ея приходили, такъ столь падкій на красоту господинъ, какимъ есть ихній баринъ, отъ себя ее не отпуститъ, и тогда мое дѣло…

Молодой купецъ не договорилъ и поникъ головой.

— Надо будетъ сдѣлать такъ, какъ Ефимъ Михайловичъ приказываютъ, — докончилъ онъ, спустя немного. — Полагаю, что Марьюшка согласится на такую машкараду изъ-за любви ко мнѣ и къ Надюшѣ, которую она пуще сестры своей любитъ.

— А если баринъ то прельстится Марьюшкой? — спросила Лукерья Герасимовна.

— Опять вы, голубушка, за это? — досадливо произнесъ Шушеринъ и зарядилъ носъ усиленною понюшкой табаку. — Сказываю вамъ, что вниманія даже не обратитъ. У насъ такихъ, какъ Маша то, хоть прудъ пруди. У ткача Ермила дочка Глаша красавица, у птишницы двѣ красотки писаныя, Сонька старшаго егеря — прямо таки краля писаная, Вѣрунька, Фелицата, Груша швея… Да мало ли ихъ! Такой, какъ Надя, нѣтъ, а средственныхъ-то, смазливенькихъ-то — хоть отбавляй! Ему обыкновенное-то все надоѣло, онъ подъ облака взвивается.

— Такъ, батюшка, такъ, — сказала старуха. — Нукъ что-жъ, поговорю я ужо съ Машей.

— Да, поговорите. Черезъ пять-шесть дней я долженъ барскій приказъ исполнить, и Надежду ему предоставить, а то вѣдь онъ и самъ махнетъ въ Чистополье, ему дорога туда не заказана, а Москва-то понадоѣла ужь. Вы съ Машей поговорите, а я завтра за Надюшей подводу пошлю.

При послѣднихъ словахъ мать съ сыномъ переглянулись.

— Что-жь, Ванюша, надо доложить Ефимъ Михайловичу правду, — сказала старуха.

— Говорите, матушка, а я… я не смѣю, боюсь. Я выйду матушка.

— То-то «выйду!» Баловница я, потакаю тебѣ, а ты и тово…

Старушка проводила глазами уходившаго сына и обратилась къ Шушерину:

— Здѣсь вѣдь Надюша то, Ефимъ Михайловичъ…

— Какъ здѣсь?

— Такъ. Ужь вы простите ее и на насъ, не гнѣвайтесь. Тоскуетъ, вижу, мой Ваня, самъ не свой ходитъ, отъ хлѣба отбился. Я то къ нему съ распросами, — не вытѣрпело материнское-то сердце, — а онъ и говоритъ: «Не могу, говорить, я, матушка, жить безъ Надюши, извела меня кручина, особливо потому, что не вижу ее. Может, говоритъ ее тиранять тамъ всячески безъ барскаго призора холопки разныя. Привыкла де она у старой барыни своей къ жизни хорошей, какъ барышня жила, а теперь де въ деревнѣ живетъ, всякую страду терпитъ». Ну, и тоскуетъ, вижу, мой Ваня, съ тѣла спалъ, задумывается, а потомъ вдругъ пропалъ неизвѣстно куда, прикащику дѣло сдалъ: «Я, говоритъ, въ отъѣздъ долженъ отлучиться». Отлучился да черезъ пять денъ съ Надюшей и пріѣхалъ…