Федор Кнорре - Ложь Страница 4

- Я с тобой не поеду!

Это было так нелепо, что все замолчали, а мать слегка ахнула.

- Лева, мальчик, опомнись!..

Совершенно не зная еще, что будет делать, Лева повернулся и быстро пошел к выходу.

- Лева!.. Левка, кому я говорю! - кричал ему вслед отец, но в его голосе было больше растерянности, чем угрозы. Наконец он кинулся сам следом за Левкой и, догнав его уже у выхода на площадь и начиная злиться, грубо схватил его за руку. - Что с тобой случилось? Сейчас же говори.

Левка рванулся из его рук, но не смог вырваться и крикнул отцу:

- Потому что не надо... потому что лгать... лгать не надо!

Пассажиры оборачивались на них, и Лева сам не знал, куда и зачем он рвется, потому что все время понимал, что идти ему совершенно некуда и ехать все равно придется. Сцена получилась безобразная, и по лицу отца Лева вдруг ясно увидел: тот что-то понял, где-то мелькнуло в глазах у него неясное сознание, что не в одном Полкане дело, что в его отношениях с сыном случилось нечто гораздо более важное и непоправимое. И как раз в эту минуту на привокзальной площади, на всем скаку вылетев из-за поворота, появился Полкашка с длинным обрывком шнурка на ошейнике. Он мчался, опустив голову к земле и не глядя по сторонам, так что увидел Леву и Ефима Ефимовича, только совсем близко подбежав к крыльцу. С восторженным лаем облегчения он кинулся на ступеньки, наступил на шнурок и беспомощно перекувырнулся, скатившись вниз, но сейчас же снова как сумасшедший бросился вверх, точно вырывался из волчьих зубов.

Лева присел на корточки, схватил его поперек живота в обнимку и поднял, повторяя только: "Полкашка... Полкашка!.." - и прижимая его к себе так, что у того выпучились глаза и натужился живот. И тут Лева вдруг заревел вслух так, как не плакал еще ни разу с тех пор, как был маленький, три года назад.

Странное дело: именно в этот момент Левин папа не только не рассердился, но вдруг успокоился в одно мгновение и, как будто все так и надо было, сказал:

- Ну вот видишь? Все хорошо... Ах ты, животное, животное!.. Что ты с таким животным будешь делать? - и погладил Полкашкину усатую морду с далеко высунутым языком и умильными глазами.

Так они и побежали все вместе через зал ожидания к платформе: отец впереди, Полкашка на руках у Левы - с бессильно мотающимися лапами, с длинным высунутым языком, которым он все пытался лизнуть Леву и готов был, наверное, в эту счастливую минуту облизать весь свет...

Когда поезд далеко уже ушел от станции, за окнами вагона побежала ровная степь и в глубокой синеве сумерек замелькали редкие огоньки, Полкашка, измученный передрягами прошедшего дня, спал под столиком за чемоданами, а Лева лежал, уткнувшись лбом в стену, покачиваясь на пружинах дивана.

Отец пил чай, долго мешая ложечкой, шуршал пергаментной бумагой, чавкал и что-то говорил маме. Потом сказал: "Левка, не спишь? Хочешь курицы кусочек?"

Лева слышал, но не ответил, ему не хотелось разговаривать с отцом. Ему и стыдно было за свою вспышку. И жалко отца за то, что тот, кажется, почти догадался. И, вспоминая медвежью шкуру, он думал о том, что все равно будет любить отца и жалеть его и, может быть, у них и будут еще общие игры и разговоры, но того отца, который у него был, которым он гордился перед всеми, гордого, безупречного, лучше всех на свете, - у него уже нет и никогда не будет.

1965