Дмитрий Мережковский - Вечные спутники Страница 4

Афродита — сила, сладострастие и красота — идет против Артемиды, целомудренной, строгой, нежной — и такой же сильной и прекрасной. Обе они равно прекрасны — и потому равно правы. Вечная борьба их не оканчивается и никогда не окончится в трагедии мира поражением одной, победой другой, и эта борьба не нарушает их олимпийской тишины и ясности, совершаясь только внизу, на земле, в сердцах человеческих. Артемида говорит Тезею,[33] после гибели Ипполита:

А есть такой обычай у блаженных,Что на своих в семье богов никтоНе восстает, но каждый уступает.Не то, поверь, не стала бы терпетьЯ, гордая, такого униженья.Чтоб из людей того, кто для меняДороже всех, невинного казнили.Но как над ним ты должен плакать,смертный,Когда и мне его, богине, жаль.[34]

Молниеносную Афродиту-мстительницу Хор называет беспощадной:

Эрос, Эрос! ЖеланьяТы вливаешь через очиВ душу тех, кого губишь,Проникая в сердцаУпоительной негой…Не являйся мне. Эрос,Разрушающей силой,Беспощадным врагом,Нет, слабей огонь пожараИ светил, враждебных людям,Смертоносные лучи,Чем из рук твоих любезныхСтрелы нежной Афродиты,Олимпийское дитя.

И далее:

Диркейский колодезь,Священные Фивы,Вы помните яростьБогини любви.Там Семелу, ДионисияОт Крониона зачавшую,Не на радость полюбившую,Ты сожгла, Киприда, молнией:Губишь ты своим дыханием,А потом, золотокудрая,Улетаешь, как пчела!

Богиня Сладострастия мстит человеку, непокорному ей, чтущему в сердце своем Богиню Целомудрия; убивает его и губит невинную Федру,[35] «сжигает ее своим дыханием». Ипполит умирает, его должны принести к отцу; и вдруг, среди горя и плача, среди несчастий, созданных Афродитой, перед самым появлением Артемиды, Хор возглашает радостный, как бы победный гимн:

Гордое сердце богов и людейТы, Афродита, смиряешь;Веет над ними, порхая, твой сын,Легкий на радужных крыльях,И над певучей соленой волнойИ над землею летает…Укрощает ЭросИ зверей свирепых,На горах живущих, —Только что в их душуТемную проникнетЗолотым лучом; —И морских чудовищ,И несметных тварей,Вскормленных землею,Озаренной окомСолнца — и людей!Всем повелевает.Надо всем, Киприда,Ты одна царишь.

Какая тишина, какое благоволение к злой силе прекрасного!

В этот миг является Артемида, не побежденная и не победившая, чистая, справедливая и холодная. Она снимает клевету с Ипполита:

О, милый мой, для мук ты был рожденИ жить с людьми не мог, затем,что слишкомБыла для них душа твоя чиста.Но, когда он, умирающий, взывает к ней:О, Артемида, Взгляни, как я страдаю!..Богиня отвечает ему кротко:Вижу все, Но слезы лить не должно нам,блаженным.Ипполит в безумии ропота восклицает:Зачем проклясть богов не могутлюди?

Но Артемида утешает его, безгневно обещает отомстить Афродите, убив человека, который ей дороже всех. Борьба продолжается в бесконечность, и поле битвы все то же сердце человека. Эврипид понимает, что эта борьба богов есть истинная жизнь людей, что она — биение их сердца, движенье крови, усилие и победа мысли. Мир — две чаши весов, вечно колеблющихся, две разные и равные чаши, с одной трепетной стрелкой вверху. И только две, соединенные и далекие, они могут существовать, обреченные на ничтожество одна без другой:

Если о мудрости вечных боговпомышляю,В сердце моем утихает тревога,И понимать начинаюВолю бессмертныхВ мире земном.

Прошло много веков, борьба Артемиды и Афродиты проявлялась многими символами, люди познали галилейское учение целомудрия,[36] смирения, отречения и покорности, не побежденное радостью жизни и солнца — но и не победившее их.

Еврипид как будто за много веков прозревал неведомое новое учение и носил его в душе своей. Это смутно чувствовали люди старой русской церкви, тихие и глубокие, более нас близкие к тайне жизни, потому что они в эту тайну хотели проникнуть, тогда как теперешний средний человек, под корой сонной нехристианской и неязыческой пошлости, — к ней равнодушен. Наши древние иконописцы изображали языческих мудрецов, поэтов и сибилл, предвещавших Мессию. И в Вяжицком монастыре, в храме святого Николая (1462 г.), под Спасителем, сидящим на престоле, изображен: «Трагик Эврипидий» со свитком «Аз чаю неприкосновенному родитися от Девы и сокресити мертвыя и паки судити им».

В Петербурге, на частной сцене, предполагается постановка «Ипполита», с возможной верностью и строгостью. Обещано участие артистов Императорских театров. Хоры будут сопровождаться музыкой, которую напишет бар. Е. Овербек. Полное подражание древней обстановке недостижимо — да и ненужно. Все мелочное, временное уходит со временем, остается лишь вечное, и ясною должна быть только цепь, соединяющая наши помыслы и желания с душой великого поэта и пророка. Антигона может растрогать на минуту доброго, среднего человека, может испугать и ослепить душу более глубокую; но надо, чтобы нежный девственный Ипполит заговорил со сцены, чтобы Богиня Целомудрия, Артемида, и Богиня Сладострастия, Афродита, страшная как смерть, золотая и легкая как пчела, — стали вновь лицом к лицу в вечной борьбе, губя и возвеличивая сердца человеческие, и тогда, может быть, многие, смутно или ясно, вдруг почувствуют, как две чаши весов мира, разные и равные — колеблются, и как дрожит между ними, вверху, единая стрелка, не умея найти последнюю неподвижность.

МАРК АВРЕЛИЙ

I

Передо мною последний том громадного исторического исследования Ренана — книга, озаглавленная: «Marc Aurèle et la fin du monde antique»..[37] Это одно из самых блестящих характерных созданий его гения.

Сентиментальный и чувственный культ художественного католицизма, несмотря на отречение от него Ренана, оставил на нем неизгладимые следы. Эпохи мистического созерцания ему более симпатичны и доступны, чем эпохи сильного религиозного творчества и борьбы. Темперамент писателя лучше всего узнается по стилю. В этом отношении Ренан — полная противоположность Тэну. Язык Тэна стремится к чрезмерному изобилию образов, к роскоши и силе. Он не чужд пестроты, гипербол и преувеличений. Тэн подражает колориту Рубенса, которого он любит. Таков характер его творчества. Тэн по преимуществу описывает эпохи крайнего напряжения воли, сосредоточенного драматизма и действия — революцию, Возрождение, с его великими характерами и борьбой страстей. Он любит изображать темпераменты цельные, с избытком жизненной силы и воли, как Свифт, Рубенс, Бетховен, Наполеон.

Стиль Ренана прежде всего удивляет простотою. Он напоминает древних благородным изяществом, чуждым всех украшений. В конце концов, сила в языке Тэна переходит в напряжение, а напряжение утомляет и делается однообразным: если долго всматриваться в образы Тэна, яркость начинает казаться пестротою, и этот слишком красивый язык, оснащенный романтическими контрастами и образами, может, наконец, пресытить читателя, как слишком пряное блюдо. Ренан никогда не пресыщает. В его легком классически-прозрачном стиле есть спокойная грация. Без толчков, без сотрясений он подымает нас незаметными переходами, как будто по волнообразным холмам, на недостижимую высоту, с которой обрывистые вершины романтического вдохновения кажутся небольшими возвышенностями. Мы понимаем, что в писателе спокойствие столь же драгоценно, как сила: великая тишина — такой же признак гения, как и великое волнение. Ренан перестал быть священником, но он остался pontifex maximus[38] Неведомого Бога. Если он и снял рясу, то все-таки считает неприличными слишком резкие и быстрые движения: по его тихой, торжественной манере вы можете узнать человека, привыкшего священнодействовать. Иногда в этом спокойном, глубоком стиле современного парижского скептика слышатся далекие отголоски органа, тихие церковные напевы, залетевшие откуда-то из-под сводов католического собора.

Темперамент Ренана прежде всего аристократический. Вот что препятствует ему проникнуть в психологию массовых движений: Ренан бессознательно боится толпы, и тем более взволнованной, фанатической толпы; как бы он ни изучал ее, она остается ему навеки чуждой. Он не терпит ничего резкого и порывистого. Чрезмерная сила страсти кажется ему грубой и оскорбительной; он отворачивается от нее так же, как от чрезмерной силы веры, на которую, впрочем, смотрит редко с негодованием, как на фанатизм, — чаще с грустной снисходительной улыбкой, как врач на проявление хорошо известной ему болезни. Он не выносит слишком громких криков — ни священного экстаза, ни гневной толпы, ни предсмертных страданий. Он набрасывает на агонию своих мучеников успокоительную дымку; они умирают у него спокойно и красиво: невольно кажется, что в действительности было страшнее. Он придает их последним минутам не более трагизма и ужаса, чем могут вынести нервы современной светской женщины. И к этому побуждает его не только аристократизм темперамента, но и то внешнее благолепие, которое соблюдают жрецы всех времен и всех верований, даже жрецы неверия.