Александр Солженицын - Знают истину танки ! Страница 4

Сколько глазу хватает — открытая степь. Песок. Редкими кустиками травка. Да "верблюжья колючка".

Четверо у грузовика. Обреченные. Один навалился ничком на капот.

а сзади зрителей, еще не близко, нарастает рев мотоциклов.

Летчик оборачиваемся:

— Слушайте, кто вы такой?

Гедговд снимает блин фуражки и делает подобие гостиного поклона:

— Вообще я довольно вздорный человек. Я боюсь, что вы подбиты из-за моего несчастного гороскопа. Сатурн — в восьмом квадрате. И мне не следовало прыгать в вашу машину. Я — недоучка, философ, два факультета Сорбонны. Русский эмигрант, везде лишний. Александр Гедговд, по прозвищу «Бакалавр».

Летчик протягивает широкую ладонь:

— Будем знакомы. Герой Советского Союза майор авиации Иван Барнягин.

А рев мотоциклов уже за самой нашей спиной. Барнягин смотрит, прижмурясь, как они несутся:

— Ну, ребята, сейчас будут бить. Насмерть. И ранеными в карцер. Валите на меня, все равно…

уже кричат, чтобы перекрыть мотоциклы:

— Кто останется жив — привет товарищам! Да здравствует свобода!!

Все четверо они впились, как

летят мотоциклы. Их восемь. Сзади каждого — автоматчик. Все на нас!

Разъезжаются вправо и влево, чтоб охватить нас кольцом. Остановились с разбегу. Автоматчики соскакивают и, замахнувшись прикладами, бегут на нас!!

Опрокидывается небо. Теперь только небо во весь экран, небо с облаками.

крики:

— Р-разойдись, стервятина! Р-раступись, падаль, по одному! Руки назад! Свободы захотели?..

бьют. Здесь, в зрительном зале, бьют. Слышны удары по телам, паденья, топот, кряхт, хрип, тяжелое дыхание бьющих и избиваемых. Крики боли. Ругательства и ликование.

Кучевые облака — храмы небесные, снежные дворцы — медленно проплывают голубым небом.

стало тихо.

Небо отходит в верхнюю часть экрана, а снизу выступают верхушками столбы строительных лесов и сами леса. Двое заключенных мерно несут по помосту вдоль стены носилки с диким камнем.

Они несут так медленно, как плывут эти облака.

Они идут — и все здание постепенно показывается нам в медленном повороте. Это — тюрьма-крепость. Одно крыло ее уже построено: неоштукатуренный массив дикого камня, только дверь небольшая и оконца крохотные в один рядок. Не пожалели камня.

Второе крыло лишь теперь и строится. Мы поднялись с подносчиками и видим, что возводимые стены тюрьмы — толще метра. Сверху видно, как на клетки маленьких камер и карцеров разделена будущая тюрьма.

грохот камня, высыпаемого из носилок.

Подносчики высыпали камень около худощавого юноши Р-27, кладущего стену. Высыпали, постояли. Еще медленней пошли назад. Как будто раздумывают: да надо ли носить?

И Р-27 кладет стену с той же печальной медленностью, с той же неохотой. Камни бывают большие, он их не без труда поднимает на стену двумя руками, выбирает им место.

А в небе плавает коршун.

А вокруг — и без того з о н а. Колючка, вышки.

Степь.

ветерок посвистывает.

Р-27 тешет камень молотком, чтобы лег лучше.

Каменщики и подносчики в разных местах вокруг возводимых стен. Все работают с такой же надрывной неохотой.

КРУТО СВЕРХУ.

От лагерных ворот подходит к тюрьме воронок — такой же, как в городах, но откровенного серо-черного цвета. Его подают задом к двери тюрьмы. Все на постройке замирают: у груд камней, внизу, откуда нагружаются носилки; на трапах; на лесах у косо-ступенчатых стен. Бригада напряженно смотрит, как

открывается задняя дверца воронка, отпадает подножка, выскакивают трое солдат и из кабины выходит лейтенант в зеленой фуражке.

Навстречу им открывается окованная железом дверь тюрьмы. Оттуда выходит надзиратель с большим ключом (его голубые погоны с белыми лычками — мяты) и еще другой в матросской форменке без нашивок, на груди обнажен угол тельняшки.

Лейтенант кричит внутрь воронка: — Вы-ходи!

И по одному, сгибаясь при выходе, а потом распрямляясь с усилием и болью, выходят четверо беглецов. Все они избиты до крови и досиня. У троих руки связаны за спиной. Первым идет Барнягин с заплывшим глазом, с лиловой полосой на лбу. Но голову закинул и кивает строителям.

Потом — Гедговд, кровоточа ртом, с распухшей губой. Спина его долгая не распрямляется.

У третьего рука висит плетью, одежда с плеча содрана, там рана.

Шагов двадцать им до раскрытых дверей тюрьмы. Надзиратель" морячок" ногой поддает проходящим, и лицо его при этом искривляется радостной психопатической истерикой.

Надзиратели вошли вслед за арестантами. Дверь заперлась.

Солдаты вскочили в воронок, и он отходит к воротам.

Общий вид все так же неподвижных строителей.

Острое мучение на чутком лице Р-27. Это его избили вместе с беглецами.

Припал ничком на стену, уронил голову.

звякнул

упавший мастерок.

К Р-27 подходит Мантров. Та же арестантская черная куртка, тот же картузик, такие же номера, но какая-то рассчитанностъ, чуть ли не изящество и в его одежде, и в его движениях. И лицо очень чистое хорошо выбрито или на нем еще не растет.

Обнимает дружески товарища:

— Ну брось, Володька! Володька…

Володя поднял голову. Что же можно «бросить», если тебя только что избили сапогами?!

— Виктор! Как мы можем так низменно жить? Зарабатывать у палачей пайку хлеба! Сто грамм каши лишней на ужин! — и чем? Что строим тюрьму для себя самих?!..

Уголок номера на его фуражке чуть отпоролся и треплется ветерком. Больше нечему развеваться на этих стриженых головах.

Мантров омрачился. Вздохнул:

— Я не напрашивался на эту работу, ты знаешь. Я добивался вывести бригаду за зону. А назначили сюда…

Р-27 с негодованием:

— Хотя бы у блатных мы переняли немножко гордости, цыплячьи революционеры! Ведь блатные не положат ни камешка на стену своей тюрьмы! И не натянут ни одной нитки колючей проволоки! Трех лет еще не прошло- студентами какие мы гордые речи произносили! Какие мы смелые тосты поднимали — перед девчонками! А здесь — наделали в штанишки?..

Мантров, проверив, чист ли камень, садится боком на стену:

— Но прошло три года, и пора становиться мужчинами. Здесь постарше нас, поопытней, — а что придумали? Вот, Герой Советского Союза… А что придумал он? Куда бежал? На что рассчитывал? Таран!своими боками… Или полковник Евдокимов. Академию Фрунзе кончил, два раза упоминался в сводке Информбюро. И говорит: я из окружения полдивизии вывел, а вот что здесь делать — не знаю…

— Но из нашей трезвой трусости! Из нашего беспамятного рабства! — какой-то же выход должен быть!!

— Самообладание, мой друг, — вот наш выход. Ясность ума. И самообладание. Только тогда мы можем рассчитывать пережить срок. Выйти на волю. Захватить еще кусочек мирной жизни, пока не начнется новая война.

Нет! нет! нет! нет! не то.

— Да как ты не понимаешь? Да не нужен мне мир! И никакая воля мне не нужна!! И сама жизнь мне не нужна!! б е з с п р а в е д л ив о с т и!!

МЕДЛЕННОЕ ЗАТЕМНЕНИЕ.

стеклянный печальный звон бандуры. Неторопливый перебор струн на мотив "Выйди, коханая…"

ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ.

По экрану, в длину его, медленно проплывают двухэтажные вагонки, вагонки, вагонки, печь беленая, барачные окошки в решетках (за ними — тьма). Заключенные лежат, лежат, на первых «этажах» еще и сидят. Раза два мелькают шахматисты. Редкие читают. Кто спит, кто так просто лежит. Слушают, смотрят на…

звуки ближе.

…бандуру. На втором этаже вагонки поставлен ее ящик. Откинута и стоймя держится крышка. На ней изнутри — умильно-лубочный пейзаж: белая мазаная хатка с вишневым садочком за плетнем, на улочке верба погнутая, и дивчина в лентах с писаным лицом несет на коромыслах ведра. Но в благородном звоне бандуры у нас не улыбку, а грусть об утраченном вызывает этот наивный рисунок.

струны бандуры перебирают пальцы двух рук.

Это играет старик со стриженой седой головой. Там, наверху, он поджал ноги, сгорбился над бандурой. Он сам — не плачет ли?..

На соседней с бандуристом койке — мордастый парень — Ы-655. У него грубое лицо, но умягченно он слушает бандуру.

И у него в таком селе такая дивчина.

(Выйди, коханая, працею зморена,

Хоч на хвылыноньку в гай!..)

МЫ ОТХОДИМ

по большому бараку, а потом и теряем бандуру из виду. Но она все играет, надрывая душу. Потом тише.

Внизу сидит старик с головою льва, только без гривы. Щеки небриты, сильно заросли. Высокое чело, оголенное возрастом темя. Он в очках, штопает шерстяной носок.

Близкий голос:

— А за что, Дементий Григорьич, могли посадить вас, безвреднейшего ботаника?

Дементий Григорьич поверх очков покосился на спросившего.

Улыбнулся:

— Ботаников-то и сажают, вы газет не читаете?.. Впрочем, я не за ботанику. Я раньше успел…

Штопает носок.