Александр Попов - Мама Белла Страница 4

Мои парни накуривались и нанюхивались всякой мухотравной гадости где-нибудь за углом, под забором, в кустарниках так, что, казалось, начинали синевато светиться. И язык у них заплетался в несуразице, в несусветной матерщине.

Утром, после моего решительного требования встать с постели, умыться и одеться, от меня обязательно кто-нибудь убегал, а заявлялся поздно вечером, к отбою, замызганный, оборванный и пропахший густейшими, непереносимыми запахами помоек и костров. А то и вовсе отправлялись в длительное путешествие -- месяца на два-три, по Сибири или дальше. С милицией вылавливали беглецов.

Девочки молчаливы, угрюмы, чаще спокойно-холодны со всеми, даже друг с другом, но -- в тихом омуте, говорят, черти водятся. Иногда и они такими сюрпризами меня одаривали, что холодело в груди. Как-то одна из них, такая тихоня, сонновато-вялая, я не помню, чтобы она и слова-то произнесла, на мое вскользь, на бегу оброненное замечание о ее несвежем подворотничке, неожиданно сказала:

-- Обольюсь бензином, подпалюсь -- пускай вас засудят.

А другая, все вившаяся возле меня, так ласково заглядывавшая в мои глаза -- я поначалу мало и смотрел-то на нее, потому что увяз в хлопотах с мальчишками, -- одним утром неожиданно переменилась ко мне. Пройдет мимо меня и как бы по другому поводу скажет:

-- Фу-у-у-у.

И так раз десять за утро. Я -- терплю, помалкиваю. Дня через два она дальше пошла: с подъемом не встает с постели. Подойдешь к ней, коснешься плеча и попросишь подняться. Она же как привскочит и -- в крик:

-- Что вы меня преследуете?! Житья из-за вас нету!

И плюхнется в подушку, натянет на голову одеяло. Стоишь и думаешь, как же к ней подступиться.

А к таким детям и в самом деле мудрено подступиться. И не понимаешь их, и сердишься. Но отмягчаешься, и душой к ним просветляешься, и за грех принимаешь сердиться, когда узнаешь их такие еще коротенькие судьбы, но густо замешанные на всем, наверное, самом низменном, страшном, что придумал человек для себя и ближних. Чего только эти горемыки не вынесли после рождения до водворения в приют! У одного мальчика вечно пьяный отец зарубил мать, а он, спрятавшись, сидел под столом и все видел. Мальчика забрали из дома в обмороке. Сейчас он болен и, быть может, на всю жизнь. Шумливый паренек, но иногда вдруг начинает оседать, оседать. И видишь -- он уже спит, глаза открыты, но подзакатились. Несколько минут, привалившись к стене, в полуприсяде, дремлет, а потом вздрогнет, убежит, завалится где-нибудь в пустой комнате. Снова уснет. Разбудишь -- обматерит тебя, а то и ударит чем ни попадя.

У тоненькой Кати папа в заключении, уже двадцатый год. Выйдет человек после очередного срока, месяц-два подышит на воле, обберет или изобьет кого -- и снова, как говорят, на отсидку. Братьев и сестер у Кати восемь, все --по интернатам и детским домам, потому что мама психически ненормальная: муж зашиб молотком и испинал. Катя родилась хроменькой. Отца посадили. Так и живут в законном браке: муж и жена вроде бы, и дети рождаются совместные, а -- жутко становится, когда вдумаешься, что у них за жизнь.

У двух братьев-близнецов отца не было, а мать, молодая, симпатичная полуцыганка, уж сильно хотела жить. Но эта малышня кричит, все чего-то требует от нее. До трех лет дорастила, да так, что даже разговаривать они не научились. Закрывала мальчишек дня на два-три. Они исходили слезами, заливались, визжали. Соседи были не очень сердобольные, держались одного железобетонного закона: моя хата с краю. А дети от голода и жажды умирали. А если зима, печь не топлена, -- что уж говорить! Придет, накормит, мало-мало обстирает и -- снова жить пошла.

Однажды принесла в избу два ведра воды, сварила две кастрюли супа, сказала несмышленышам: "Бог вам поможет", -- поцеловала, ушла, невозвратно. Дверь, спасибо, не закрыла на замок. Месяц мальчики прожили одни, все съели, все выпили, кожу с ботинок принялись жевать и уже умирали. Сосед решил полюбопытствовать, почему дверь второй месяц без замка. Толкнул ее и ахнул: два шевелящихся скелетика лежали на полу.

Спасли близнецов, выходили, научили разговаривать.

Разные судьбы у интернатских детей, но все отмечены горем и бедой. Кто брошен прямо в роддоме, у кого родители в психлечебнице, у кого прав лишены, у кого -- по тюрьмам, зонам, у кого умерли и сгинули без вестей.

Трудно растить сирот. Они как кустики с тайными шипиками или колючками: такие пышные, с цветами -- порой милые и безобидные с виду, но протяни руку к цветочкам или ветвям -- и вскрикнешь. Укол потом долго болит. С такими хитрыми кустиками надо уметь обращаться; но раниться все равно будешь. Интернатские воспитатели, как я понимаю, те люди, которые знают, что будет укалывание, что будет саднить, но в том и мужество этих людей, что они, добровольно укалываясь, все равно ухаживают за этими не всегда милосердными растениями. С годами воспитатель набирается опыта. И уже не трогает без нужды ветки и цветы, а умеючи взращивает свои кусты, которые много лет спустя одаривают своего состарившегося садовника отрадными плодами доброты и милосердия. Отеческое или материнское питание добротой или строгостью обездоленных сирот -- действительно многотрудное дело: сколько знаю людей, которые отступили. И понимаю: трижды мужественен тот, кто на всю жизнь стал верным их садовником. Об одном из них и наш очерк -- об Изабелле Степановне Пивкиной, о маме и бабе Белле, как зовут ее теперь бывшие питомцы и их дети. Работает она в ангарском интернате.

2

Как-то неделю спустя с начала моей работы в интернате иду по коридору и слышу -- в одной из классных комнат возгласы, суетливый шум. Думаю, какой-нибудь воспитатель пропесочивает своих подопечных, а те пошли против -- такое нередко случается в сиротских учреждениях. Степенной перевалкой проходит мимо меня полноватая воспитательница младшего класса и на ходу для себя и для меня одновременно говорит:

-- Опять эта Белка куда-то набаламутилась. Не сидится человеку -- все бежать, лететь надо.

-- Что за Белка? -- интересуюсь.

-- Да вы что же, не знаете?! -- плавно вскидывает руками и приостанавливается. -- Белла наша -- звезда незаходящая, -- посмеивается женщина. -- Скоро бабоньке на пенсию, а она, глядите-ка, что вытворяет: в поход на неделю собралась, а на дворе -- март. Ветер завивает и мороз пощелкивает. Какие же могут быть походы?

И, плотно укутавшись пуховой шалью, хотя было тепло в коридоре, моя нечаянная собеседница гладко пошла своим путем. А я, не пересилив любопытства, тихонько заглянул в приоткрытую дверь, за которой "набаламучивала" своих ребят "Белка". Вдоль стен на корточках сидели воспитанники и набивали рюкзаки походным скарбом. В комнате находилось несколько мужчин в милицейской форме, они помогали детям. Все громко переговаривались. Воспитанники, восьмиклассники, поругивались друг с другом, выспаривая, кому что взять и сколько. А между ними перебегала от одного к другому, резко взмахивая руками и кивая головой в одобрение или несогласие, маленькая -- так и тянет сравнить ее с воробьем -- женщина в сползающих на самый кончик носа очках, в трико и кроссовках. И если не видеть ее лица, то и подумаешь, что какая-то молоденькая вожатая. Она так быстро перемещалась, что было сложно уследить за ней, но хорошо слышался ее распорядительный голос:

-- Михаил, тебе и этого хватит, не набивай много. Наташа, отдай банки парням. Иван Семеныч, затяните Вите рюкзак потуже... Командир! -- неожиданно крикнула она. -- Где у меня командир?!

-- Я здесь!

-- Ко мне!

Рыженький парень летит к воспитателю через всю комнату, нечаянно сшибает несколько котелков -- грохот, девчоночий визг.

-- Что такое, Белла Степановна? -- выдыхает он.

-- Что такое, что такое! Почему спальники не просушены?!

-- А я не зна-а-а-ю.

-- О-о! Да кто же должен зна-а-а-ать? -- передразнивает она. -Ты --командир! Ко-ман-дир!

-- Понял, Белла Степановна!

Паренек подхватывает несколько спальных мешков и вылетает в коридор.

-- О-о! -- вскрикивает Белла Степановна. -- Стой же! Ты кто?

-- Командир.

-- Ну, так и будь командиром.

Паренек улыбается рыже-красным солнышком:

-- Понял! Митяй, унеси к девчонкам в спальню: пусть просушат на калорифере.

Белла Степановна неожиданно подбежала ко мне:

-- Коли вы здесь -- не поможете?

-- С удовольствием.

И я включаюсь в общую работу. Все веселы, говорливы, приветливы. Белла Степановна все видит, все знает, все направляет, всем и вся руководит. Без ее ведения никто и шагу не шагнет. Ее все слушаются, но не покорно, обреченно, под нажимом -- что я потом нередко замечал у других воспитателей, -- ее дети даже с какой-то восторженной радостью выполняют малейшие ее просьбы, словно бы каждый ждет, чтобы она именно его о чем-нибудь попросила.

Наконец, все уложено, связано, подогнано. Воспитанники с шефами-милиционерами унесли рюкзаки в кладовую до утра.

-- Не холодно ли будет в такое-то время в тайге? -- спрашиваю у Беллы Степановны.