Анна Кузнецова - Геракл, прославленный герой Страница 4

Он хотел теперь смысла - единого, единственного смысла для всех своих ролей, эпизодов и выходов. Он хотел веской значимости своему бытию. А значит, нужно было преодолевать те изначальные условия, которые мешали: пространство, время, миф и гэг; преодолеть ступенчатую логику движений и круговую разговоров... Так он увидел солнце неподвижным, привязанным к одному месту, воздушный шарик, чуть колышимый тем ветром, что происходит от быстроты проносящихся героических лет, возникающих в памяти с кинематографическим треском. Увидел круговой прозрачный ветер, запущенный по заводному снегу. Огромных муравьев на человеческой ладони. Ногу, высунувшуюся изо рта. Ракурс за ракурсом неподвижность открывалась его интеллекту, все новые временные пустоты обнаруживало молчание. Листва вырастала клоками на старых деревьях, если дни еще шли чередой бессюжетных усилий по настоянию какого-то из снов. Гуляя по острову своего существа, глядя сквозь лица, поверх ветра, который заливает киномир сукровицей заката, он, послюнив луну, несколько суток переворачивал сразу и возвращался в покой, где кипы сценариев рассказывали каждый свое, молча перебивая друг друга. Он ничего не понимал в них, хотя ловко угадывал нужные жесты. И само непонимание, почему эти вычурные выкрутасы нужны киномиру, намекало ему, что не нужен здесь он, хотя работал по инерции успеха. Что он остался в том кино, где и она, хотя и не признался себе в этом. И что он люто ненавидит все это новое трюкачество, уродливое, страшное, неумное и несмешное, неясно как добытыми правами поправшее сценическую жизнь.

Он понимал, что его время вышло, и, в общем-то, он был доволен результатом. Он успел до наступления "новой волны", скатывающей героев в гальку, заработать и звучное имя, и мужественное лицо, размноженное на открытках и плакатах. И его тайная неудовлетворенность была просто чудачеством, которое теперь он мог себе позволить. Всю жизнь его не отпускала мечта о чистом героизме, которую в юности он разумно отставил. И старческую тягу к подлинности чувств теперь он недостаточно скрывал. Из всех многообразных предложений отбрасывал теперь излишки лирики и спутанные замыслы со ставкой на актерскую удачу, оставляя запущенный непрерывностью жизни повтор, где не имеющие воли вещи попадают в ладонь, а неуместно включившееся обоняние слышит гарь ежегодно палимой листвы, - чтобы герою, поскользнувшись в кинематографическом сне, выпасть в свою закадровую явь среди заволоченного давней осенью солнца и бродить в оголенных, наклоняемых ветром деревьях, откидывая липкие садовые стулья, ностальгически припоминая престарелый чарльстон и привычку к коротким пустячным вопросам, написанным на белых межкадровых заставках.

При перемотке памяти к началу он себе улыбнулся, спиной вбегая в двери, за миг до этого вдруг распахнувшиеся сами, что так же сами и смыкались перед выставленной им вперед ладонью. Комичнее была лоскутно скроенная радость из светлых пятен комнатного солнца, где тени скрадывал монтажный стык. А он там истово держался за схемы времени-пространства - расписания, графики, карты - в том непонятном сочленении их с летней бесконечностью, где можно было вновь согреться, лишь увеличив это солнце в диаметре и совершенстве. При таком солнце он выглядел моложе, и к нему подходила горячая девушка, притворяясь наполненной жизнью, - а может, и впрямь ощущая изображаемое веселье, - теперь хотелось в это верить. А с верой можно было бы спасти себя, а может, и ее, от цианистого экрана.

Быстро шли, не давая друг другу возможности засомневаться, - и обрывались, как струны, завитками обоев поглощенные звуки, и в складку дивана провалившийся сон уводил в лабиринты знакомых пейзажей: роскошно-спокойная ранняя осень, голубые топазы озер в окружении сосен, описанные малограмотной рукой неопытного сценариста, и долгие замысловатые снега, где солнца больше не найти, будто давно погасшей лампы под рваным абажуром паутины в старом брошенном доме.

Он шел домой, пошатываясь от бессилия. Теперь его тошнило от самого себя. Вдыхал, не морщась, исходящий от осенней батареи пыльный перегар и думал навзрыд с неподвижным лицом обо всем, что исчезло из новых сюжетов: вдруг оборачивалось в зеркале стремительным сердцебиением настигнутое время, где остановишься и обнаружишь, что ты один. Потом вновь пробегаешь назад, никого не встречая, восстанавливая отрывочные голоса, переживая теперь как реальность космической катастрофы грохот падающих декораций, - вскрикивал, хватая за корни летящие в Тартар деревья...

Он знал, что она больше ни на что не отзовется. Ложился на отглаженный подкрашенной волной песок поперек глянцевых журнальных разворотов, закрывал глаза и умирал, подслушивая глохнущее в перебоях сердце. Еще был слышен ветер с легонько стукнувшим в окно дождем. И вдруг она являлась и сидела рядом, отвечая ему непонятным покоем, держа на коленях ребенка, увернувшегося от его рук... Он вздрагивал и вскидывал глаза в готовности увидеть титры. Их не было ни против солнца, забытого Кинотавром в свободном падении к горизонту, ни купольная закругленность ночи не собирала испарений киножизни вокруг него, ведь все давно уже на свете происходило без героя.