Василий Гроссман - Четыре дня Страница 4

-- Вымой клеенку горячей водой, ты не видишь разве, -- сказала Марья Андреевна и провела рукой по столу, показала Поле тусклый след, оставшийся от пальцев. И пока Поля мыла клеенку, Марья Андреевна говорила, что помощь, которую она оказывает людям, ничтожна, и нет силы, которая могла бы осушить море слез и страданий, принесенных революцией и гражданской войной.

Ее красивая седеющая голова тряслась, как у старухи, все сидели молча, а через стекла вместе с нежным светом садившегося солнца в комнату входил тихий, далекий вой:

- А-а-а-а-а...

- Да, -- сказал доктор, -- я хочу знать только одно: почему во время революции, которая якобы сделана для счастья людей, в первую очередь страдают дети, старики, беспомощные и ни в чем не виноватые люди? А? Объясните мне это, пожалуйста!

Но все молчали, и никто ничего не объяснил доктору.

Все вздрогнули от неожиданного звонка и молча переглянулись.

- Я открою, -- сказал Коля.

- Ты с ума сошел, -- вскрикнула Марья Андреевна и схватила его за рукав.

- Поля, -- позвал доктор, -- Поля, пойдите к двери.

Звонок выл, орал, взвизгивал, чья-то безумная рука рвала его.

- Что вы девушку посылаете, -- сказал Москвин, -- уж лучше я схожу.

- Через цепочку, через цепочку, -- закричал ему вслед доктор.

Москвин подошел к двери, подбадривая себя, состроил рожу, спросил невинным голосом:

- Кто там?

И тотчас женский голос закричал:

- Откройте, ради бога, к доктору, к доктору, ради бога, откройте, к доктору!

Москвин снял цепочку, щелкнул английским замком, но дверь не открывалась.

- Сейчас, сейчас, - сказал он и повернул нижний ключ, но дверь снова не открылась.

- Тьфу ты черт, что такое, -- бормотал он и увидел, что дверь была заперта еще на три железных задвижки и большущий крюк.

- Сейчас отопру, -- сказал он и отодвинул завижки.

- Доктор, доктор! -- закричала старая женщина в платке и побежала в столовую. -- К сыну моему, доктор, умоляю вас, скорей! -- говорила она и платок хлопал, как крылья черной птицы.

Она была полна безумия, и казалось, что ее отчаяние могло заразить не только живых людей, но и камни, по которым она бежала сюда.

Но доктор, видевший страшную смерть в тихих комнатах и светлых больничных палатах чаще, чем воины видят ее на поле сражения, остался спокоен.

-- Да перестаньте кричать, - сказал он и замахал руками, -- если каждый больной станет так звонить, то на вас звонков не напасешься. И зачем, спрашивается, вы ворвались в столовую?

Женщина посмотрела на него расширенными глазами. Ведь только сумасшедший может говорить про звонок и столовую, когда в мире случилось такое ужасное несчастье. Все спокойные люди были

безумны. Кричать и выть должны они, ведь ее сын погибает.

-- Доктор, идемте, доктор, идемте! -- исступленно говорила она и тащила его за рукав.

-- И я пойду с вами, -- сказал Москвин, увидев нерешительность доктора.

-- Отлично, веселей будет возвращаться, -- сказал доктор, -- вы пойдете в качестве фельдшера.

И Марья Андреевна дала Москвину докторский пиджак с широкой перевязью Красного креста.

Доктор собирался безмерно медленно, а в коридоре он вдруг остановился и начал брюзжать:

-- Вы имейте в виду, что во всем городе есть один безумец-врач, который выходит из дому вот в такие дни. Озолотите Свидлера, чтобы он сегодня перешел через улицу, или пусть Дукельский пойдет к вам за тысячу рублей. Дукельский, который моложе меня на четыре года, а я вот, рискуя жизнью, хожу.

Пустые улицы казались особенно широкими, а дома с закрытыми окнами и наглухо забитыми парадными дверями стояли точно шеренги серых людей, ожидающих казни.

-- А-а-а-а-а... -протяжно кричали привокзальные кварталы.

-- Доктор, доктор, скорее, -- всхлипывая говорила женщина и тянула его за рукав.

-- Да не могу я с моим миокардитом бегать, как козел, -- сердился он. -- Если вы хотите скорее, нужно было извозчика достать.

А когда они подошли к нужному переулку, доктор сказал:

-- Подождите секунду, -- и, зайдя за угол, остановился у стены.

-- Боже мой, боже мой, -- шептала женщина и каждый раз, заглядывая за угол, всплескивала

руками.

Доктор стоял за углом так долго, что Москвин подошел посмотреть, не уснул ли он, прислонившись головой к стене.

-- Вот это припас, -- проговорил он и вдруг услышал, как за воротами кто-то шепотом говорил:

-- Это доктор, доктор, я его узнаю.

Должно быть, самооборона смотрела на них через щели в досках. Наконец они подошли к одной калитке, Москвин остался ожидать во дворе, а доктор с женщиной поднялись по черным железным ступеням кухонной лестницы.

Доктор пробыл в доме недолго, скоро он спустился вниз, и Москвин спросил его:

-- Ну как, что с парнем?

Доктор пожал плечами и плюнул.

-- Надо быть полной идиоткой, совершенно выжившей из своих куриных мозгов, чтобы беспокоить врача в таких случаях, -- сердито сказал он и пошел со двора.

-- Что, пустяки? -- обрадовался Москвин.

-- Какие пустяки? -- удивился доктор. -- Но вы себе представляете, чем я могу помочь молодому человеку, которому прикладом раздробили череп и который умер по крайней мере сорок минут назад. А? Как вы думаете -- в таких случаях надо беспокоить врача?

Они вышли на улицу, и сверху донесся острый, сверлящий крик, в котором не было ничего живого и человеческого, -- так кричит железо, когда его сверлят насквозь.

Доктор остановился на мгновенье и тихо сказал:

-- Я уже не говорю о том, что прогулялся совершенно бесплатно. Как-то неловко брать в таких случаях деньги.

Всю обратную дорогу доктор рассказывал Москвину, когда и кем были построены дома, мимо которых они шли. У него была громадная память, он помнил и знал все: сколько стоил дом, приносил ли он доход; доктор даже знал, как учатся дети домовладельцев и где живут их замужние дочери.

Они не встретили ни одного человека, звуки шагов раздавались громко, как в ночной тишине.

IV

В блюдечко было налито постное масло, ватка служила фитилем --называлась эта конструкция "каганец" и пользовались ею для освещения взамен электричества. Каганец трещал, должно быть, к маслу была примешана вода, желтый пальчик пламени сгибался и разгибался, читать при его свете было почти невозможно.

Они сидели на своих кроватях и смотрели, как тени мешков, ящиков, банок струились и извивались по стенам, бесшумно сталкиваясь и вновь разбегаясь.

Факторовича лихорадило. Он измерял после ужина температуру, и у него оказалось больше тридцати восьми градусов. Лицо его с продавленными щеками было совсем темным. Москвин уговаривал его лечь в постель и взялся ему помочь снять туго сходившие сапоги. Москвин повернулся задом к Факторовичу, и тот протянул сапог между широко расставленных ног Москвина. Москвин, ухватив задник сапога, старался устоять на месте, а Факторович толкал его второй ногой в зад, и от этого cапог сходил с ноги. Им обоим было больно, они кряхтели. Москвин говорил, сердито скаля зубы.

-- Зачем ты каблуком жмешь, сволочь, да еще в самый копчик.

-- Проще всего носить ботинки, -- сказал Верхотурский.

-- Ботинки? -- спросил Факторович, и в голосе его было презрение.

Москвин вдруг побежал, держа в руках сапог.

-- Теперь давай второй, -- сказал он, а Верхотурский подозрительно засопел и спросил:

-- А мыть ноги это тоже буржуазный предрассудок, товариш Факир?

-- Мыть ноги? -- переспросил Факторович, и снова голос его был полон презрения.

-- Да, - сердито и громко сказал Верхотурский, - завтра утром военком пластунского полка будет мыть ноги, верьте мне. -- Он снова засопел и добавил: -- Иначе означенный военком не будет спать со мной в одной комнате.

-- Если большинство товарищей настаивает... -- сказал Факторович голосом, которым председатели собраний вводят кажущийся им лишним пункт повестки.

Он презирал свое немощное тело, покрытое черной вьющейся шерстью. Он не жалел и не любил его -- не колеблясь ни секунды, взошел бы он на костер, повернулся бы чахлой грудью к винтовочным дулам. С детства одни лишь неприятности приносила ему его слабая плоть -- коклюш, аденоиды, насморк, запоры, сменяемые внезапными штормами колитов и кровавых дизентерий, инфлуэнции, изжоги. Он научился, презирая свою плоть, работать с высокой температурой, читать Маркса, держась рукой за раздутую флюсом щеку, говорить речи, ощущая острую боль в кишечнике. Да, его никогда не обнимали нежные руки.

Может быть, первый раз в жизни Факторович промолчал там, где нужно было разоблачать буржуазию, слишком уж он уважал человека, имя которого произносили с одинаковым почтением в Реввоенсовете армии и в Губкоме комсомола. Он подумал, что жизнь в мещанской Швейцарии наложила отпечаток на бытовые привычки Верхотурского.

"Плеханов был тоже барин", - хотел сказать он и повесил портянку на спинку стула.

-- Спрячьте-ка эту страшную штуку, -- повелительно сказал Верхотурский.