Олег Малахов - Inanity Страница 4

Я вышел. Все так просто. Я всегда начинал с того, что выходил. Выплескивался из опустошенности помещений. Я цвел загадочно, ощущая на своем лице блуждающие неспокойные взгляды детей, внимающих моему голосу. Из их светлых глаз я составлял мозаики. Из их забавных вопросов -- головоломки. Из рук, которые пытались дотянуться до моего рта и потрогать мои губы, я создавал земной шар, ночью они особенно красиво сплетались и притягивали к себе встревоженных искателей планетарных свечений. Тревожились они бессознательно. А у меня были трехлетние мысли, не формировавшиеся, а искрившиеся в мозгу.

Crave for me. I'm happy! Forget me. I'm gloomy. Like in a child saying. Like playing your kid with passionate desire to sleep in your ionic bed. Blissful. The lazy moon is blowing me away. Как будто я не знал о том, что она мне предлагала в прошлом столетии, и вроде бы не помнил ее голос и ее волосы, когда она взяла себя в руки, оправилась от шока после увиденной по телевизору войны, не обратила внимания на упавшие из моего рта слова. Ушиблась, бедная, перебегая через дорогу в глупом и нелепом платье. Климентине бы не понравилось. Она однажды была поймана маньяком в таком платье, но так как он узнал в ней дочь своего сослуживца, с ней ничего не произошло. Ее отпустили. За все расплачивался Джордж.

Из духоты я выхожу, как выходил неоднократно, когда звал звезды взойти надо мной и не пел бессмысленных песен, а каждая фраза блистала нео-познанностью.

Но...но как это ни странно, но спрятаться я мог лишь в доме Сюзан. Она открывала медленно мне двери и пускала внутрь, и как только это происходило, она видимо сама тут же терялась в своих домашних уголках, нас никто не мог найти потом, ни жутко вредная Агнесса, ни рассерженный Пьер. Они были супружеской парой в наших глазах. А за глаза называли нас своими детьми.

I declared my name for everyone in the clinic. The PhD freaks started to touch my fresh hair. And smelt my breath. Memories of their students found reflection in my gazing through hallways and kea corridors with secret cabinets where no one could stop my DNA arrest.

На разных концах города, каждый из нас пел одну и ту же песню, услышанную вчера в баре после футбола, когда всем захотелось музыки. Простудившаяся Климентина в уютных шарфах и моем любимом белом свитере писала письмо куда-то в Исландию. Ее подруга Эмелиана не могла не ответить ей. У нее так сложно все складывалось с Джорджем, он не замечал ее, какая она блистательная актриса, как высоко она может прыгнуть и почти улететь в розовую завесу исландской ночи. А от Джорджа по очереди уходили молодые женщины с красивыми телами, вызывающей внешностью и побуждающей бросаться с ними в постель одеждой. Джордж не хотел быть только таким, он еще периодически просил соседку разрешать ему приводить домой из школы ее маленькую дочь. В воздухе Джордж не находил никого из своих предыдущих влюбленностей. Но постфактум он уже любил дочь соседки. Она не сексуальничала. А у него был Интернет. Климентина, задумавшись, выпивала бокал за бокалом, и хватило бы всего выпитого для затопления душевного расстройства Эмелианы, но Климентина ненасытно впивалась в ствол ручки и царапаемые ей слова. Но о любви захотелось писать, и умереть после написанного, а ведь Эмелиана все равно бы не узнала об этом, читая это письмо, так как лишь с Климентиной она была знакома на континенте, а у Климентины никого не было во всем мире, заботящимся о ней и о ее подругах, а так хотелось прижимать Климентину периодически к своей груди неопытным мальчикам, и спрашивать, не болит ли у нее голова. Она бы томно отвечала, что "да, немного", но потом убегала бы от их глаз, или отдавала бы их Эмелиане, и появлялась бы еще одна песня; Эмелиана бы пела ее в микрофоны своего голубого магнитофона. Она наедине с собой. И никто ей не нужен. Но она уедет, чтобы расписаться на стене плача в клозете Азовского моря. Где-то в народных поверьях она выискала некогда затерянную истину, гласящую о ее и чьей-то удивительной жизнях, вроде бы стремящихся соединиться и превратиться в организм без имен и тел.

Пьер уже начал осмотр. Опять не реагировали зрачки на лучики его фонарика. Слабо двигалось глазное яблоко. Инертны нервы на коленях и ступнях. Лицо в пиявках. Они не позволяли есть и пить. Немного воздуха проникало сквозь частично свободные ноздри. Я возненавидел пиявок, и в образе Климентины я узнавал самую надоедливую пиявку, то и дело преграждавшую кислороду доступ в мои легкие. Как я мог не любить воздух, и как необычно было ненавидеть существо, претендующее на вдыхаемый мной воздух. Начинаю дыхание -- Пьер уже говорит о преграде.

Мертвенно бледный я наконец проснулся и на счастье встаю в бархат ковра возле постели Сюзан.В

-- Кофе, чай, у меня чайника нет, в пакетиках, без кофеина. Черт, не найду фильтры. У меня засорился. А, поцелуй меня, сюда.. делай.

-- Я уже не могу.

-- Всегда так.

-- Позвони мне на выходных, представься Жозефиной.

Апулей был в расстройстве. Он стоял на одной из площадей Венесуэлы, гордился своей скромностью. Истосковавшись по родине, вспоминая родной уголок бабушкиного дома с видом на дожди с солнцем, когда зрел виноград, и никто не говорил. Апулей начал играть на гитаре интенсивные и напряженные партии. Молодые безумцы начали обступать его и выкрикивали слова страсти и свободы. Среди собравшейся молодежи оказался Чарльз Майкл Китридж Томпсон IV и его возлюбленная Ким, менявшая иногда свое имя на Кэли. Они слушали Апулея и с содроганием познавали свои первоочередные желания, а они были просты и обыденны, но хотелось заняться их воплощением по-особенному, и сделали они это практически там, не отходя далеко, лишь забежав в подъезд одного из старых домов, где не было лифтов, но был чердак, который насквозь был пронизан далеко не свежим ветром города, но куда доносились звучания гитары Апулея. После обоюдных удовлетворений им показалось, что именно в тот самый момент, когда им не терпелось покинуть площадь, зародилось желание разрушить канон, о существовании которого они и не догадывались. Им захотелось разделаться с музыкой точно так же, как они разделывались друг с другом, бессознательно и ненасытно, в любых удобных, и зачастую совсем неудобных местах.

Они напились пива, и, схватив Апулея за руку, потащили его в ночь без ночлегов и безрассудства. Он пил самый вкусный портер, и Ким кричала, о том, что у каждого своя вселенная, и вопрошала небо, сталкивающее жаждущих высоты с высоких этажей, превращая их полеты в эскизы, во что же тогда превращается их совместное движение в уличной дымке, если у каждого своя вселенная. Неужели ты не мог придумать себе более простое имя. Хочу, чтобы ты был Фрэнком Первым, а не Томпсоном Четвертым. Мне легче будет писать тебе записки на уроках. Но не становись дельфином. Хорошо, что ты вернулся в мою комнату тогда, в день дурачества и преображений. Ты на время превратился в котенка, и никто в общежитии не мог поймать тебя, и накормить тебя было немыслимо сложным занятием, ты подружился со всеми мышами на нижних этажах, и они все чаще посещали мою комнату, но ты же знал, как я боюсь их, но ты смеялся по-человечески, а однажды чуть не овладел мной по-кошачьи, но как человек; не могу забыть твои лизания, признаюсь, я получила оргазм, но ты не вошел в меня, это сложно было сделать, и хорошо, что однажды ты пришел ко мне, совсем традиционным человеком с огнем в губах и картами давно разыскиваемого тобой океана на ладонях. Я обрадовалась, а ты сказал, что снова умер из-за меня. Апулей не мог наслушаться, вытирая слезы. Фрэнк поздоровался с очередным продавцом марихуаны. Детям, которые смотрели вечерние мультфильмы, он посылал воздушные взрослые поцелуи, в воздухе уже пахло его социализмом. Он всегда стремился спрятаться в социальных программах и не высыпаться никогда, помогая кому-то как-то на добровольной основе. Потом бы он женился на волонтерке в каком-нибудь поезде. Без свидетелей. После душа в пансионе для добровольцев они зачнут ребенка, и этот ребенок разоблачит магию мироздания. Апулей потерял дар речи. Но Кэли продолжила, когда, совсем исчерпав запас своего пивного бокала, ей жутко захотелось кого-то поцеловать. И в своем дикобразовом желании она преуспела, грандиозно выцеловав глаза одного бармена, очумевшего от ее напора и тут же выплеснувшего свое восхищение себе в руки, и еще облобызав музыканта на сцене, выбрав момент, когда он слегка отвлекся от пения и своей бездарной гитары, засмотревшись на свои беспричинно увеличивающиеся формы, и целовала его, сдирая рубашку и впиваясь в его налитые плечи и мокрую грудь. Потом Кэли захотела мороженого, и всех угостил Джордж, неведомо как оказавшийся среди присутствующих. Скажи, друг, неужели ты в нашей жизни? А Джордж уже утратил свою удачливую способность отшучиваться, общаясь с Фрэнком. Однажды они создали группу, и оказалось, что спор о качестве и смысле творчества превратил их в истуканов, навсегда застывших где-то на полпути к творчеству. Сегодня они решили, что вспомнят все, и дружественные взгляды в баре окружавших их посетителей наполняли их ощущениями первосортности, умерщвляя их мысли о безысходности бытия и бесполезности себя, о сексе ради спасения, о пьянке ради забытья, о героине безрадостном ради активности. Кэли была сексуальнее Ким, и каждый хотел ее, но сегодня они влюбились друг в друга. Ничто не увязло в праздности. Апулей даже рассмеялся и совсем пьяный протрезвел и начал заново, роняя без толку сутры, доставаемые периодически из походной сумочки. И они заиграли.......