Елизавета Михайличенко - Повестка в Венецию - Нижние ноты Страница 4

— И зачем тебе это все нужно? — спросила она.

Я резко отвел глаза из-за неприятного мгновенного ощущения, что она говорит не со мной, а с моими мыслями. Конечно же она имела в виду другое.

— «Зарница», — зачем-то подыграл я. — Военно-патриотическая игра.

Она кивнула:

— Тебе нужна трость. Ты будешь очень импозантен с тростью.

— Я? С тростью? Разве что посох.

— Я знаю, что тебе нужно! — восторженно заявила она. — Я знаю, что нужно хромающему солдату в осенней Венеции! Уан моумент!

Она вышла из магазинчика с длинным черным зонтом, похожим на обгоревшую елку. Ручка оказалась в виде вычурно загнутого клюва с традиционной венецианской маски.

Как-то мне не хотелось принимать от нее подарок, особенно когда он костыль. И в следующей лавке я купил ей желто-коричневую вазочку муранского стекла.

Отель был дорогой. Не в том смысле, что в Венеции все отели дорогие. Это был дорогой венецианский отель. Конечно, надо было сваливать отсюда и искать что-то более соответствующее моей зарплате. Но я еще по дороге решил не противодействовать напору ее инициативы, не бороться за лидерство, и хотя бы на первые двадцать четыре часа занять позицию нестороннего наблюдателя за самим собой. Прищурить третий внутренний глаз и насвистывать «Ну-ка, ну-ка, что ты там придумала…» И тут же мы словно поменялись ролями. Я расслабился, а она напряглась. Она явно ждала вопросов и испытывала дискомфорт от их отсутствия.

Ее номер оказался просторным, стилизованным под старину, с огромной кроватью в центре и высокими окнами, выходящими на канал.

Юлька убрала мой рюкзак в шкаф и обернулась:

— Если надо что-то погладить, можно отдать в сервис.

В ее номере присутствовала недвусмысленная симметрия — по обеим сторонам кровати стояли одинаковые тумбочки, над которыми выгибались одинаковые бра. Конечно же, это был номер на двоих, а следовательно — наш.

Юлька поставила вазочку в центре журнального столика. Я добыл из рюкзака прикупленную утром на автостраде бутылку красного «Бардолино» и вылил в вазу.

— Купил за название! — констатировала Юлька.

Я хмыкнул.

— И вазу? — подозрительно спросила она.

— Вазу я подобрал под цвет твоих глаз, — куртуазно ответствовал я. — За мерцающие в них точки. И в глазах, и в вазе. А что?

— А я думала… Просто это — авантюриновое стекло.

Мы по-очереди выпили за встречу и авантюризм. Я развалился в кресле, наконец-то вытянул ногу. Некоторое время мы с Юлькой понаблюдали мой верный армейский ботинок на фоне чистого узорчатого ковра.

— И сколько стоит такой номерок? — поинтересовался я.

— Какая разница, — отмахнулась она.

— А все-таки?

— Шит! Давай ты не будешь!

— Давай мы не будем.

Она на секунду задумалась:

— Саша, не будь занудой, ОК? Ну поделим мы как-то по другому расходы, если ты об этом.

— Фифти — фифти, — сказал я, чувствуя себя американской эмансипированной старой девой, борющейся за равноправие на первом свидании.

— Да заплатишь за ужин и все уравняется, — Юлька нагнулась и поцеловала меня. И шепнула: — Ну здравствуй, пропащий…

Прежде чем всерьез ответить на поцелуй, я еще успел обиженно подумать, что вообще-то никуда не пропадал и удивиться тому, насколько она не хотела терять время.

Из добротного отеля вываливаешься в Венецию, как в какое-то зазеркалье, где не левое стало правым, а ушла из под ног почва, сменившись водным небосводом. Песочные часы в Венеции отсыревают, и время перетекает по законам луны и воды, переливаясь по водным резeрвуарам, каналам, сосудам, чашам, оставаясь на миг зачерпнутым в горсти, а потом все равно проливаясь и возвращаясь к самому себе.

К самому себе хотел вернуться каждый из нас. Каждый, при помощи другого. А друг к другу?

В отличие от прочих канальных городов, Венеция — это камень в воде. А не вода в камне, как Питер или Амстердам. А это большая разница. Примерно, как подчинять женщину своей страсти или подчиняться ее.

Меня вели на кофепой. И даже дали право выбора. Между первым в Италии кафе «Флориан» и любимым кафе лорда Байрона «Куадри». Небогатый выбор для богатых людей. Из солидарности с хромающими романтиками всех времен и народов я должен бы проковылять в «Куадри».

— Здесь мы только выпьем кофе, — предупредили меня.

— Я бы выпил чего-нибудь покрепче.

И закусил бы, между прочим.

— Здесь не стоит. Ты не настолько богат. В другом месте, ага?

— Я настолько богат, чтобы выпить кофе в менее славном месте. Но чтобы с видом на море. И возможностью заказывать все, что хочется. Ага? Пойдем, вон там на углу — кафешка.

— Но это уже пьяцетта. Ты не сможешь рассказывать, что пил кофе на Сан-Марко, в аркадах Прокурации. Неужели тебя это не пугает?

— Ничего, там тоже историческое место. Там кормили сеном хромую лошадь лорда Байрона, пока он пил кофе.

Мы щурились в морскую даль, словно нас обоих вдруг поразила близорукость. Чувство нереальности росло с каждым глотком какого-то крепкого ведьминого зелья.

— Почему, кстати, ты так уж была уверена, что я приеду?

— Что значит «так уж»? Я и не была.

— Тогда почему не дала обратный адрес? Телефон? Мыло?

— Мыло?

— Ну, е-мейл. Почему?

— А зачем? Я в любом случае сюда приезжала. Так, на вэкейшен.

Она улыбалась, как дикторша и смотрела мне в глаза так, словно в них была бегущая строка. Но двухместный номер? А она ответит, что в любом случае не собиралась быть одна. В любом случае.

Между сушей и морем стояли за мольбертами художники в рыбацких сапогах. Спешили выловить из влажной атмосферы пейзажики, чтобы успеть продать после отлива, до темноты. Издали казалось, что от кисточек в воду тянется леска.

— Ты живешь один? — со всей возможной нейтральностью спросила она.

— Нет, — ч-черт, слишком поспешно ответил. И постарался неторопливо уже прояснить: — С хаверой. С подругой. То есть, с герлфрендой по имени Ора. Три года.

Она отвернулась от моря ко мне, улыбнулась как-то даже чуть снисходительно:

— Ора. Забавное имя. Чего не женитесь?

— А зачем? Детей заводить не собираемся. А так — зачем? Удобнее без этого.

Вышло, что оправдываюсь. Замолчал. Закурил и вопросительно посмотрел на нее.

— У меня тоже. Детей то есть нету.

Она улыбалась.

— Отчего такой нестандарт?

— Ого! — сказала Юлька. — Ого! Левантийская непосредственность или русская бесцеремонность?

— Еврейское любопытство, — мне уже самому стало неловко — какое, собственно, мое собачье право?

Кажется, я все-таки заставил ее изменить свои планы. Вернее, это сделала моя левая нога.

— А, — сказала Юлька не без сожаления, — все равно собор красивее снаружи, чем внутри. Поехали кататься на vaporetto. По каналу Гранде.

Водный трамвайчик причалил к остановке очень скоро. Я только и успел зацепиться за рекламную фразу SHIPS, THAT PASS IN THE NIGHT и после нескольких вариантов перевода, стал повторять ее про себя, как мантру.

Напротив нас сидела юная японка с округлившимися от красоты глазами. А навстречу плыли гондолы, причем добрая половина была набита ее сородичами в смешных шапках. Там было весело, как на сельской свадьбе — наяривали на гармошке и пели итальянские песни на японском языке. У гондольеров были невозмутимые лица таксистов.

Отражения наши дрожали, дробились, но были привязаны к пламенному мотору.

Трамвайчик, как пьяный матрос, тыкался то в правый, то в левый берег канала, сходили и заходили люди, и все это по-прежнему было не слишком реальным, поскольку рядом со мной сидела живая Юлька, а по обеим сторонам канала вырастали из воды казавшиеся мертвыми дворцы. Некоторые дома были в масках — венецианцы зачехляли реставрируемые дома и рисовали на чехлах их фасады. Взгляд выхватывал незнакомые, но обыденные детали этого ненормального быта — то ли паркинг, то ли коновязь для лодок у порога; старую даму, сидящую на ступеньке лестницы, уходящей в воду. У здешних обитателей с водой совсем другие отношения. Если остальные жители Земли пресмыкающиеся, то венецианцы — амфибии.

— Венеция — это европейский Китеж, — сказал я из какого-то общего ощущения, не слишком понимая аналогию. Наверное, просто не удержал паузу.

Юлька посмотрела на меня грустно:

— Венеция похожа на стареющую красавицу.

— Сидящую на ступеньке лестницы, уходящей в воду.

— Беда в том, что мы с тобой не изменились. Но при этом стали совсем другими. Не изменились, а просто прошли обработку временем.

У нее стало какое-то детское выражение лица, которого никогда не было в детстве. Я ее обнял. Поцеловал за ухом, шепнул дурацкое, забытое. От нее пахло не так, как в номере.

— Ты знаешь, что первый раз до меня дотронулся? С тех пор, как вышли из номера? — она прижалась ко мне, зарылась носом в шарф. Шарф этот мне подарила Орка на двухлетие нашего «хаверута».