Николай Телешов - На тройках Страница 4

- А вы далеко ли? - спросил Леонид.

- Мы на ярмарку, в Ирбит едем.

Стали говорить про Ирбит и Малмыж, и разговор малопомалу сделался общим. Выяснилось, что Леонид - чиновник из Петербурга, едет по делам службы, получив в Малмыже место инспектора, не то податного, не то еще какого-то, - никто этого не разобрал.

- Я так рада, что еду на тройках, - говорила его жена Кумачеву. - Это такое удовольствие: летишь - сердце замирает!

Она очень мило зажмурила глаза и еще милее содрогнулась при этом, словно показывая, как у нее замирает сердце. Между тем ужин был окончен, и Панфилов поднялся. Глядя на него, встали и прочие.

- Желаю благополучного пути! - поклонился он Ольге Васильевне.

- Вы уже едете? Поедем и мы, Леонид!

Тот, очевидно, не имел обыкновения спорить; молча вытер губы, поправил очки и, положив деньги, стал собираться. Кумачев воспользовался случаем подержать Ольге Васильевне шубу; за это она поблагодарила его такою улыбкой, что не только у него, но даже и у Сучкова заблестели глаза.

С сожалением подумал теперь Кумачев о своей лихой тройке, которая унесет его далеко от всех: "Черт бы ее побрал вместе с Тирманом - куда торопиться!" Однако все вышли на двор под веселый говор и пожелания Дмитрия Ульяновича, который со свечкою стоял на лестнице и провожал их, называя всякого по имени и вплетая сюда разрые слова, вроде: "господи боже", "батюшка", "Никола Милостивый"...

"Веселая барынька!" - подумал Панфилов про Ольгу Васильевну, пока та усаживалась в повозку. Зная хорошо слабости своих спутников, особенно Сучкова, он был уверен, что ихние тройки теперь далеко не ускачут, а будут все время держаться поближе к новой. Вот прекрасный случай уехать от них так далеко, что после и не догонят!

Обрадованный этою надеждой, Матвей Матвеевич обратился к своему ямщику сладким упрашивающим голосом:

- Милый, уважь! Поезжай как можно пошибче, голубчик. А ежели ты, мерзавец, - вдруг переменил он тон, - плохо поедешь, так я тебя...

Он что-то еще добавил, но уже вовсе тихо, почти шипя, чтобы не слыхали другие.

IV

Было темно, когда выехали на дорогу. Новорожденный месяц весело блестел на небе, но не освещал пути. Все тройки, одна за одной, ехали ровною рысью. Как ни торопил ямщика Панфилов, как ни упрашивал, как ни бранился, тот был ко всему равнодушен. Обладая лучшими лошадьми по всей Волге, лысковские ямщики никогда и никуда не торопятся.

- Да пошел же! Да обгони ты тех, ради бога! - волновался Матвей Матвеевич, боясь пропустить хороший случай. - Ну, на тебе рубль - гони живей.

- Покорно благодарю, - отвечал равнодушный ямщик. - Едем и так очень поспешно.

Безнадежно ругнув его за упрямство, Матвей Матвеевич запахнулся, надвинул поглубже шапку и стал дремать.

Мало-помалу и всех убаюкала тихая морозная ночь. Спокойно и ровно катились повозки по гладкой дороге; еще спокойнее глядел на них одноглазый месяц, окруженный широким белесоватым кольцом. Один только Кумачев долго не мог успокоиться и лежал, уткнувшись в воротник дохи. Каких-каких дум не передумалось ему в это время! То вставал перед ним обольстительный образ Ольги Васильевны, неотступно влекущий куда-то на радости и восторги; то видение сменялось тоскою о предстоящей жизни, бесцельной и черствой; то вспоминалось старое, когда он был еще Мифочка, резвый мальчишка, школьный затейник...

Где они все, его школьные сверстники? Куда, по каким путям разбрелась эта молодая ватага, когда-то сплоченная одними интересами, подчас разгульная и бесшабашная?

Куда девались те немногие, мечтавшие о науке, об идеалах?.. Прошла весна - и нет никого, и расселись они все по городам и столицам, и не слыхать о них!.. Вот несуг и Мифочку быстрые кони, только куда? зачем? Что ему нужно от всей этой ярмарки и всех этих коммерческих оборотов, которым придется посвятить всю свою жизнь?.. Всю жизнь!.. Ничего ему не нужно от них, и сам он не знает, почему так нелепо сложилась его судьба.

Беззаботною рысью несутся тройки, дремлют усталые седоки, а дорога между тем, изменив ненадолго Волге, устремилась в сторону и пошла озерами. Показались Аракчеевские аллеи, а с ними и первые ухабы, по которым, ныряя, загромыхали повозки, то проваливаясь с шумом, то опять выбиваясь.

Обсаженная деревьями, по приказу графа Аракчеева, дорога славилась своими ухабами. Проснувшись от сильных толчков, Тирман в раздражении крикнул какое-то слово, на которое даже ямщик обернулся и сочувственно сказал:

- Ничего не поделаешь! Если бы не деревья, много бы вольготнее было.

- Ах, Аракчеев! - ворчал и Бородатов, когда на ухабе на него наваливался Матвей Матвеевич. - Ох, Аракчеев...

Никто не мог спать. То и дело раздавался чей-нибудь голос, чаще всех Ольга Васильевна взвизгивала на ухабах и затем хохотала. Ночной ветер проносился иногда между деревьями и передувал дорогу, выхватывая залежи рассыпчатого снега. Долгая зимняя ночь казалась бесконечной; ухабы и толчки не давали продолжительного покоя.

Иногда, неожиданно просыпаясь, Матвей Матвеевич вскрикивал раздраженно:

- Да пошел же ты, чертов сын!

Но, зная ямщицкое упрямство, опять завертывался в доху и засыпал тревожным, коротким сном. Долго-долго тянулись Аракчеевские аллеи, и сразу нельзя было привыкнуть к ухабам; а когда с ними уже свыклись, аллеи кончились и тройки приближались к городу Васильсурску.

Начинало светать.

Ночная мгла рассеивалась, но небо было мутное, и мутен был воздух. По скату горы чернели разбросанные жилища, за ними вставали в тумане городские постройки, и, точно скелет, торчала длинная тощая колокольня с длинным шпицем, стремившимся, как указательный перст, к мутному небу. И, глядя на него, вспоминалась истина, что на устье Суры построил царь Василий город Василь от набегов татар-разбойников; а глядя на громадный острог, господствовавший над городом, приходила на ум другая истина, что в городе Василе развелось в позднейшие времена очень много своих собственных воров и разбойников...

- А что, Матвей Матвеевич, не испробовать ли здесь знаменитых стерлядей? - сказал Сучков, подходя к повозке Панфилова, когда они подъехали к станции. - Сурская стерлядь сама во рту, говорят, тает.

Матвей Матвеевич был очень сердит, и ему было не до стерлядей.

- А ну их...

Впопыхах он даже не нашелся, как выбраниться, и закричал:

- Староста! Лошадей!..

Зимний рассвет способен всякого навести на досаду:

до такой степени он медлителен и как будто ленив. Едешьедешь, а все та же муть вокруг, все то же мутное небо и седой туман впереди, как было и в Васильсурске, а между тем город уже миновали и целый час прошел, как тронулись дальше. Серо, бледно, неуютно. Ветер совершенно затих, но утренний мороз пощипывает сильнее, едва высунешь нос из-под шубы.

Дорога снова лежала вдоль Волги, гладкая, раздольная, а упрямцы, русские ямщики, сменились старательными чувашами.

- Смотри ты, если плохо поедешь! - пригрозил своему ямщику Матвей Матвеевич, показывая кулак.

Чуваш молча вспрыгнул на облучок и во весь дух погнал тройку.

Все ямщики были точно братья родные: все румяные, волосатые, с узкими глазами и реденькими бородками; у всех одинаковые шапки с черным околышем из поддельного барашка, одинаковые кафтаны и одинаковый общий вид.

У станции Сумки чувашей стояла целая толпа, когда к ней подъехали тройки. Сучков, желая потешить Ольгу Васильевну, крикнул, подходя к ямщикам:

- Василий Иваныч!

- А? - хором ответили чуваши и все разом обернулись на окрик.

Ольга Васильевна залилась звонким хохотом.

- Василий Иваныч! - крикнул с другой стороны Тирман.

Вся толпа обернулась в его сторону.

- Да разве вас всех зовут Васильями Иванычами? - со смехом спросил Кумачев.

- А что же! - отвечали простодушные чуваши.

- Это у них любимые имена, - объяснил Панфилов, подойдя к компании.

- Нисколько! - возразил Сучков. - Дело не в любви.

А когда их переводили в христианскую веру, то для краткости взяли да и окрестили всех Василиями, чтоб недолго возиться.

Ольга Васильевна опять засмеялась.

- А крестный отец у них был тоже общий, дьякон Иван, - продолжал Сучков. - Вот погодите, скоро приедем мы в Чебоксары, в их чувашскую столицу, которую они считают лучшим городом в мире. Попробуйте-ка сказать про нее дурное слово!

Ольга Васильевна то хохотала, то куталась в свою шубу и ни минуты не могла пробыть спокойно на месте. Муж ее, напротив, был сосредоточен и стоял поодаль, разговаривая со старостой. Пока перепрягали повозки, уже совсем рассвело; на зените прояснело, но остальная часть неба была все еще мутна; седой мороз сгустился туманом и не хотел пускать сквозь себя солнечные лучи, и долго боролось солнце с его упрямством.

Тройки уже катились по гладкой, спокойной дороге, а туман все держался, и солнце с трудом пробивалось, но, наконец, пробилось и выглянуло сквозь его чащу желтым, золотистым пятном, без лучей, как луна. На него можно было смотреть без боли, только некому было смотреть; утомленные бессонною ночью, все спали, и лишь чуваши летели сломя голову, друг за другом, заслуживая обещанную рублевку. То и дело нахлестывали они лошадей и кричали тонким, пронзительным голосом, не то их ругая, не то подзадоривая. Однообразны и неразборчивы были их крики: казалось, они все время кричали одну и ту же непонятную фразу: