Николай Наседкин - Казарма Страница 4

Разумеется, я приготовился к самому худшему, хотя и не знал - к чему. Но неожиданно всё обошлось без последствий, Соплов от меня отступился. Скорей всего, он до этого ни разу ещё в своей военкомовской карьере не сталкивался с прямым неподчинением и просто-напросто растерялся. Сплошь и рядом в жизни случается так, что здоровенные и самоуверенные бугаи теряются при первом же серьёзном отпоре. Да и, если разобраться, что он мне мог такого страшного сделать, если сам был по существу неправ?..

Итак, под тупой машинкой армейского парикмахера-палача я с невольной какой-то симпатией вспоминал майора Соплова. И зря же я ему не подчинился! Затем, после стрижки, тянулось долгое изматывающее ожидание, пока вся наша толпа (еще толпа!) пройдет сквозь "стригальный пункт". Даже у многих нулёвок за несколько дней успела проклюнуться щетина на макушках, которая подлежала безусловному тотальному уничтожению.

Хотелось есть. Хотелось покоя. Хотелось определённости. От десятка выкуренных подряд и натощак последних штатских папирос во рту скапливалась горькая слюна, но тянуло смолить ещё и ещё. Во всех окнах клуба торчали лица в серых солдатских ушанках с кровавыми пятнышками звездочек во лбах, и под перекрестьем этих внимательных заоконных взглядов становилось тревожно и неуютно на душе. Мы с Ханом всё время старались держаться друг дружки и как-то всплесками, с искусственным смешком всё вспоминали дом, родную сторону - вчерашний день.

Обкорнав последнего, повели нас обедать. Столовая поразила своими размерами, внешней и внутренней схожестью с кошарой или коровником: два ряда колонн, образуя как бы длинный коридор, поддерживали казавшийся низким потолок. От колонн к стенам в обе стороны поперёк зала тянулись прочные деревянные столы со скамьями. Каждый стол на двадцать, если можно так выразиться, персон. Долго рассаживались, равнодушно жевали, несмотря на голод - после домашних разносолов показалось пресновато.

Потом, совсем скоро, уже через несколько дней я с досадой на себя и жуткими сожалениями буду вспоминать этот первый армейский обед, он мне сниться по ночам будет не раз - каждый оставленный кусочек хлеба, кусочек мяса, сахар на тарелке...

И, безусловно, самое сильное впечатление первого дня службы - баня и переодевание. Здание бани находилось в городе, она и была городской, но стояла совсем рядом с гарнизоном, шагах в трехстах от КПП контрольно-пропускного пункта. Пока мы мылись, я, посматривал вокруг, всё думал, что картина эта не совсем, но в чём-то, общим колоритом, оттенками напоминает баню, так поразительно описанную в "Записках из Мертвого дома" Ф. М. Достоевским.

Такого скопления клиентов в обычной бане никогда видеть не приходилось. Иным, самым нерасторопным, пришлось мыться буквально стоя, пристроив тазик с водой на самый краешек уже плотно занятой скамьи. Нашлись и такие божьи коровки, которым даже шайки не хватило. Мыла оказалось всего несколько кусков, и его нетерпеливо, с окриками выхватывали друг у друга из рук...

В этом месте можно было остановиться и порассуждать о том, какая-де это странная черта во многих из нас - стремление оттеснить соседа, опередить его, вырваться вперёд. Особенно, когда мы в толпе и делаем одно дело. Казалось бы, каждому из нас было ясно, что из бани обратно пойдём всё равно все вместе, строем, так чего суетиться?..

Но в данном случае подоплека объяснялась проще: мы уже начали познавать и впитывать в кровь один из основополагающих постулатов армейской жизни последний-опоздавший становится козлом отпущения. Перед началом помывки нам было предупреждение - последние пятеро убирают баню.

Мы с Витькой, к счастью, захватили тазик и внушительный обмылок на двоих, так что в крайние не попали. Вдвоём всегда легче, чем одному, и в армии тяжело одиночкам, тем более если человек одинок не вследствие своей силы и исключительности, а, наоборот, - слабости, тихости и забитости. Для такого служба поистине превращается в каторгу, особенно первые армейские месяцы...

Впрочем, об этом позже. Я всё тороплюсь и заскакиваю.

Надо сказать, что перед баней мы всю свою цивильную одежду вплоть до исподнего бросили в предбаннике - выросла целая гора тряпья. Нам объявили, правда, что желающие могут свои шмотки отослать посылкой домой. Насколько помню, ни один из нас не стал, как мы считали, крохоборничать. И я, поддавшись общему настроению, махнул рукой - пропади всё пропадом! Два года об одежде не думать, а там - кто его знает... Я без сожаления побросал в общий ворох шапку, куртку, костюм и, уже заходя в парное нутро бани, оглянувшись, заметил, как солдат-каптёрщик (термин, разумеется, был усвоен позже) деловито роется в куче, и мои вещи уже аккуратно отложены на расстеленную в сторонке простыню. "Да, - подумал я, - у кого-то новая жизнь начинается, у кого старая продолжается!"

Тот же каптёрщик, занудливый парень с унылым длинным лицом и узкими сонными глазками, выдавал нам казённую одежду. Всё - новенькое, одинаковое, непривычное. Ощущался ещё какой-то элемент игры, театральности. Всё было внове. Стоял оживлённый, со смешками, говор. Никто, оказывается, не знал толком размеров собственного тела - одному сапоги достались малы, другому форма велика...

Но вот наконец все обмундировались, преобразились. Это получилось зрелище! Все лица, характеры, все отдельные человеки нивелировались, в помещении гомонила и шевелилась однородная, словно пчелиный рой, масса людей. Казалось бы, только что, четверть часа тому назад, в бане, мы тоже все были внешне одинаковые - голые, но, удивительный парадокс, даже голые люди не так похожи друг на друга, как люди одинаково одетые. Особенно - в форму.

В этот момент, глядя на своих новых однокорытников, так изумительно резко преображённых военной формой, и увидев себя в большом зеркале чужого, ушастого, нелепого в этих кирзовых жёстких сапогах, которые я до этого никогда не носил, в широченных штанах-галифе и такой же мешковатой куртке-хабэ, собравшейся под ремнём в гармошку, я окончательно и бесповоротно убедился-осознал, что началась армейская жизнь, потекли два года службы. Откровенно признаюсь, сердце от этой мысли сжалось в кулачок...

Стоит упомянуть ещё об одном наблюдении, сделанном в тот момент. Сравнивая любого из нас, новобранцев, с сержантами или тем же каптёрщиком, нельзя было не заметить разительного контраста в одежде, хотя форма на нас вроде бы одна и та же. И суть даже не столько в том, что у нас пока не имелось погон, петлиц, эмблем, значков и прочей мундирной атрибутики, сколько, если можно так сказать, в покрое формы. На бывалых служаках она сидела как влитая, точнёхонько подогнанная по фигуре, даже какая-то элегантная, мы же в своей форме, хотя она у нас хрустела-шуршала от девственной новизны и, в отличие от сержантской, выцветшей, радовала взгляд сочным табачным цветом, мы в этой новенькой обмундировке смотрелись чучелами. Видимо, на фабриках, где её шили, бытовало твердое убеждение, что в армию приходят служить одни упитанные мoлодцы гренадерских статей.

На первый взгляд всё это пустяки, мелочи, детали, не заслуживающие запоминания и упоминания, но впечатления первого дня очень сильно врезались в память и дали настрой многим последующим впечатлениям, да к тому же мне хочется передать колорит армейских будней, и в этом плане разговор о форме очень даже к месту. Дальше я намереваюсь более подробно писать обо всём и вся, а сейчас ещё только несколько предварительных штришков.

К примеру, за два года службы нам выдавали повседневную форму, хабэ (сокращение от слова "хлопчатобумажная") каждые полгода, и ни разу - ни разу! - лично я не получал её точно моего размера. Даже когда на этикетке значились вроде бы мои параметры, всё равно, так сказать, внутри гимнастёрки и брюк, когда я их надевал, оказывалось каждый раз лишнее пространство. А однажды мне достался комплект обмундирования при моем 46-м размере... 52-го нумера. Мне пришлось, как обычно, вручную, с помощью обыкновенной иголки с ниткой ушить и брюки, и куртку полностью по всему периметру на добрых десять сантиметров. То-то оказался титанический кропотливейший труд!

А ещё о форме, вспоминая первый день службы, стоило поговорить потому, что, увы, очень скоро у многих из нас детали этой самой новенькой чистой формы сменились на изношенное старье. Особенно шапки, ремни и сапоги. Старички уговаривали на такой обмен быстро.

Впрочем, об этом позже.

А пока надо завершить рассказ о стартовом дне армейской жизни. Он закончился отбоем. Перед этим мы поужинали, опять же ещё без охотки, ступили впервые в казарму, где три большущие комнаты, тянущиеся анфиладой, оказались плотно забитыми двухъярусными железными кроватями. Старшина роты Якушев, который, в отличие от своего прославленного хоккейного однофамильца, был мал ростом, но, как оказалось впоследствии, имел силёнку и неплохо владел основами бокса, начал выкликать нас по списку и показывать каждому его койку. Одному внизу, следующему вверху.