Виктор Широков - Дом блужданий, или Дар божественной смерти Страница 4

Да, кстати, зрение мое в постоянной темноте ослабело, приходится пользоваться очками. Естественно, при общении с людьми я их снимаю, так как они могут упасть и разбиться. Стекла моих очков вырезаны из горного хрусталя все тем же Дедалом, то ли в приступе раскаянии за создание для меня темницы, то ли в качестве подарка на мое совершеннолетие. Не надо забывать, что неутомимому Дедалу я, пусть и косвенно, обязан своим появлением на свет.

Впрочем, временами форма и характер очков меняется. Все-таки иногда я разбивал их сам, по недосмотру. Особенно мне было жалко очков, линзы которых были выточены из изумруда. А форма очков чаще заурядно стариковская: с дужками, крепящимися на затылке бельевой резинкой. Я пытался завести пенсне или лорнет, но, увы, ни Чехова, ни Уайльда из меня не вышло. И что может быть отвратительнее бычьей морды в интеллигентском пенсне? Только кабан с лорнетом. Последнее время я подумываю о контактных линзах, но здесь, в подземелье, тяжело соблюдать необходимую гигиену.

Мрак. Стук. Шорох. Мрак.

Изредка капли падающего через бутылочное горлышко потолочного отверстия дождя. Однажды был ливень. Сущий потоп. Но воды благополучно сошли через все двенадцать ходов-коридоров. Только пришлось менять матрас, он моментально превратился в волосяную губку, кишащую насекомыми, которую так и не удалось просушить. К тому же она заплесневела.

Мрак. Шорох. Стук. Мрак.

Я все чаще и чаще чувствую себя невинной жертвой, обреченной на заклание безжалостными богами. Река времени не приносит мне облегчения. Отец мой, Посейдон, первобык, олицетворяющий реку, а рога его - это же мощные притоки, от меня отрекся. Он мог бы спасти меня шутя. Мать моя, Пасифая, сестра Фаэтона, Кирка и Ээта, также предала меня. Может, моя бычья половина вызывала у неё отвращение и напоминание о припадке безумной страсти к белому быку. И уж совершенно ни к чему гневаться на поведение Миноса, я ему вообще посторонний. Пришей-пристебай кобыле хвост, как выражается простонародье.

Чуть не прибавил: посторонний человек. Но я - не человек, то ли недочеловек, то ли сверхчеловек. Превосходя обычных людей в энергии, мощи, я уступаю им в банальной хитрости, сметке. Мои тупые бычьи мозги не выдерживают сравнения с человеческим интеллектом. Правда, пока мне не удалось проверить сие на практике. Залученные девушки обычно много визжат, беспорядочно суетятся под клиентом, а юноши в лучшем случае пытаются схватить меня за рога, но им не хватает элементарной силы и скорости реакции.

До корриды в крито-микенскую эпоху ещё слишком далеко. Вообще-то коррида жалкая карикатура, пародия на умерщвление Минотавра, вот и последний в Ха-Ха веке русский надсон на этот счет отметился, сочинил и опубликовал в свое время в "Огоньке" занудную поэму, впрочем, уже благодарно забытую его современниками.

VI

Легок черт на помин, а гад на отгад. Стоило мне получить чепраковское приглашение к сотрудничеству, как немедленно позвонил Кроликов, существо, если помните, фантасмагорическое. Я с ним знаком тридцать пять лет, а иногда кажется, что всю свою сознательную жизнь, чуть ли не с детского сада, в который, впрочем, меня никогда не отдавали.

А с Колюней Кроликовым я пересекся, участвуя в молодежной передаче на п-ском телевидении, как-никак, подавал надежды в качестве поэта (до сих пор подаю), а новоявленный мой знакомец трудился тогда кабельмейстером (была-была такая очень даже престижная профессия, которой овладевали чаще таки смазливые девушки, жеманно одной рукой в белой нитяной перчатке подтаскивавшие кабель за массивной телекамерой на трехногой подставке на колесиках, которую, как тачку, толкал впереди себя сосредоточенный оператор, видеоинженер. Девушек этих во внерабочее время осваивали молодые и не очень молодые режиссеры, тут-то и возникали невидимые миру конфликты и текучка среди кабельмейстеров (мейстерш) была весьма высокой.

Что до Колюни, был он безотцовщина, гол как сокол, воспитывался мамой, кассиршей сберкассы, на медные деньги, оттого был не в меру прижимист и компаниями не любим. Собирал, впрочем, как и я, он занятные книжки (фантастику, западную классику, альбомы художников), пробовал рисовать сам, впрочем, плоско, беспомощно и банально, сочинительствовал со школы: опять же выжимал из себя фантастику, нечто авантюрно-мистическое и весьма долгое время совершенно неуклюже. Только отслужив в армии положенные два года военным следователем, он на несколько лет прибился к областной комсомольской газетке, где прошел азы журналистики, научился работать с источниками, выискивать сюжеты в окружающей жизни, верхом чего явился отснятый сюжет в "Фитиле" и поощрительная премия на всесоюзном конкурсе киносценариев. Повторить эти достижения он так и не смог, но в постперестроечное время омолодил себя на пятнадцать лет, объявил пострадавшим за диссидентство, дескать, не печатали, на работу журналистом не брали (он уже лет пятнадцать, роковое для него число, жил в столице с новой женой, сочиняя радиопьесы и триллеры) и сумел влиться в ряды полупорнушных эклектиков, самоназвавшихся постмодернистами.

Долгие годы Кроликов был безответно влюблен в Лолу Фогельсон, миниатюрную брюнетку из хорошей семьи, учившуюся с ним на филфаке местного университета, которая вполне разумно предпочла нищему филологу сына коммерческого директора крупного оборонного завода. Который мало того, что не был гоем, так ещё имел стараниями отца двухкомнатную квартиру в новой высотке на центральном проспекте города П., новехонький "Москвич" и черт знает сколько ещё всякой всячины. Лично я в меру завидовал его невостребованной "Эрике", которая легко брала, как известно, четыре копии, уставая от своего монументального клавишного дромадера, берущего едва-едва три копии.

Кроликов долго страдал по своей ненаглядной крошке и лапушке. Но однажды, нарезавшись вусмерть в пестрой компании, собравшейся для встречи очередного Нового года, воспылал мгновенной страстью к крашеной блондинке столь же миниатюрных габаритов, что и Лола. Нужно отметить, что Колюня тогда был не только мал ростом, но и сухощав, и подвижен; это сегодня он, естественно, не подросши, погрузнел, оплешивел, стал подкрашивать не только остатки шевелюры, но и вполне ещё кустистые брови. Передвигается он теперь не торопко, правую длань предпочитает по-наполеоновски закладывать за полу пиджака или пальто. Для солидности портфель не носит, изредка прихватывая с собой папку натуральной кожи с серебряной монограммой Н. У. К. (Николай Утрехтович Кроликов), которую я по скверности характера расшифровал по-своему: нукося выкуси.

Но вернемся к крашеной блондинке, на которой Колюня женился буквально на следующий день, как вполне порядочный человек. Звали её Ритой Чюлюмкиной, она была старше Колюни на восемь лет, была уже выпускницей юрфака, имела второклассника-сына и была разведена во второй раз. Юркая, смешливая, смышленая (казалось, что она непрерывно пританцовывает) Рита носила "минусовые" очки, которые отнюдь её не портили и даже скрадывали довольно длинноватый носик.

Рита часто и всерьез курила, отчего не только предательски пожелтела кожа пальцев рук, но и мелкие редковатые зубки были покрыты желтоватым налетом. Вообще, Рита была экспансивной натурой и, встречая изредка её в областной библиотеке, которая служила нам, тогдашней студенческой элите города П. своеобразным клубом, местом активной тусовки; хотя словцо сие ещё не бытовало, я побаивался не только её острого язычка и отнюдь нецеломудренных жестов и касаний, а реакции окружающих.

Надо признаться, меня тогда очень тянуло к женщинам, и в то же время я их намеренно избегал. Забывался только во время разговоров. Вообще, мы слишком много тогда говорили: о литературе, о живописи, о кино, иногда о философии, которую, впрочем, знали плохо, о смысле жизни, в которой ничего не смыслили. Причем, говорили без всякой иронии, вываливали свое недомыслие нараспашку. Религия нас занимала мало, жизнь и родительское воспитание сформировали нас атеистами, конечно, не воинствующими, подобный пафос остался в пионерском далеке.

Разговоры заменяли нам настоящую жизнь. Все мы учились тем или иным профессиям как бы не для себя, а для дяди, для родителей, для общества; даже если подрабатывали к стипендии, которую, впрочем, давали весьма выборочно, цену деньгам на самом деле не знали. Мощная пропаганда убеждала нас ехать в тайгу, к черту на рога, отнюдь не за презренным металлом, а за мечтами и за туманом. Стремление к длинному рублю пресекалось однозначно, мы должны были ждать подачки от общества, от начальства в виде квартиры, прибавки к жалованью и тому подобное.

Выговариваясь, мы сбрасывали излишек сексуальной энергии, все-таки, несмотря на тот или иной любовный опыт, мы были весьма целомудренны. Недаром, потом многие мои сверстники и сверстницы бросились в разврат как в религию, устремились в различные области искусства, как в единственно возможную форму жизни.