Сергей Семенов - Алексей заводчик Страница 4

– - Ну, так что же дальше было? -- спросил я.

– - Дальше пришли было ко мне сваты из Дубровки насчет решения узнать, а я им отказ как шест. -- Не хочу, говорю, жениться, хочу холостым ходить. -- Ну, говорят, вольному воля, а спасенному рай; поищем еще где-нибудь. -- С Богом, говорю…

– - Наступили филипповки. У нас тогда лес на корню стал Иван Иваныч продавать, кому десятину, кому пол-десятины, кому четвертку. Меня он сторожить приставил этот лес, то есть не пускать на полосу того, кто денег не отдал. Я это езжу туда, слежу: кто отдал деньги, тому полосу указываю; кто не отдал, того прочь гоню. Один раз выехал я утром из имения, подъезжаю к лесу, слышу на одной полосе крик, галдеж; я -- туда. Смотрю: в одном месте куча народа так-то снует и кричит, как ни попало. -- Что такое? -- спрашиваю. -- Человека задавило. -- Как так? -- Пилили березку, он зазевался, березка-то упала -- прямо на него, всю грудь расплюснуло. Гляжу я: правда, лежит человек, молодой еще, вытянулся, глаза под лоб закатил, а у него изо рту и из носу кровь так и пенится, так и валит. -- Чей, говорю, человек? -- Николаевский. -- Подняли его, повезли домой. Объехал я лес, тоже домой поехал. Приехал, докладываю Ивану Иванычу: все, мол, благополучно, только беда случилась: человека задавило. Потужил Иван Иваныч. -- Ну, говорит, что же поделаешь, сам виноват, зачем подвернулся. -- Вечером, гляжу, въезжает к нам на двор какая-то бабочка, закутанная, и сама плачет, рекой льется. Гляжу, а это та самая, что мне осенью дубровскую невесту раскорила. -- Что, говорю, иль опять какая беда случилась? Тогда, говорю, лошадь пропала, а теперь что вышло? -- Бабочка как зальется. -- Тогда, говорит, беда поправилась, лошадь нашлась, а теперешнему горю ничем не поможешь. -- Что такое? -- спрашиваю. -- Мужа, говорит, в лесу придавило. -- Так это твой муж? -- Мой, говорит. -- Что же он? -- Что, говорит, помер! Приехала к Ивану Иванычу от своей доли лесу отказываться да деньги назад просить: хоронить-то не на что. -- Пошла она к Ивану Иванычу, а я пошел в конюшню лошадей убирать. Убрал я лошадей, выхожу, вижу -- и баба из флигеля, это, выходит и так-то плачет, чуть не навзрыд. -- Что ты? -- опять спрашиваю. -- Да как же мне, говорит, не плакать: не дает мне Иван Иваныч деньги; все, говорит, барину отослал, а своих нету, -- на что мне теперь будет оправить его? -- Легла, это, она на сани, а сама рыдает. И такая-то меня взяла жалость к ней: вот, кажется, что хошь для нее сделал бы. Стою я, это, гляжу на нее, а сердце у меня -- тук, тук, тук. Вдруг и вспомни я, что у меня есть деньги. Чего, думаю, мне их ей не отдать? Авось не зажилит, а поплатится, когда будет мочь. Подумал я это, подступил к ней и говорю: -- Не плачь, поможем твоему горюшку, -- и сейчас, это, я марш в людскую, достал сундучок, отпер, вытащил из него свою красненькую -- и к ней. -- Вот тебе, говорю, управляйся. -- Взяла, это, она деньги, развернула, поглядела на них, и словно бы глазам не верит. -- Это что ж, говорит, в честь чего? -- Не толкуй, говорю, а завертывай знай, да поезжай домой скорей, небось дома-то делов-делов… -- А какие же это деньги-то? спрашивает. -- Взаймы тебе даю. -- Поглядела этак она на меня: -- Ну, спасибо, говорит, подвязала повод у лошади и поехала домой…

Ну, прошли филипповки, Рождество Христово, наступил мясоед, стало быть. Об моей бабочке никакого слуху. Мужика, слышно, похоронила, полосу леса ихнюю кто-то за себя из николаевских взял. Вдруг в одно воскресенье, после Крещенья уж, приезжает, это, к нам подвода, слезает с саней какая-то старуха и спрашивает: -- Где тут Алексей скотник? -- Я, говорю, Алексей, что надо? -- Поедем, говорит, со мной в Николаевку, тебе один человек велел. -- Какой, говорю, такой человек? -- А вот, поедем, там узнаешь. -- Что ж, думаю, отчего не съездить. Пошел к Ивану Иванычу. -- Отпусти, прошу, Иван Иваныч! -- Ступай, говорит. -- Нарядился я маленько, сел в сани, и поехали мы.

Подвозит меня старуха ко двору, дворик не ражий, изобка в семь аршин, крыта соломой. Вхожу я в избу, а навстречу мне энта бабочка, у которой мужа-то задавило. Ну, поздоровался я. -- Как поживаете? спрашиваю. -- Живем, говорит, по хозяине тужим, вот сорок деньков справили, время-то незаметно как идет…

Сел я на лавку, молодуха, это, прямо начала самовар разводить, около нее мальчишка вертится, этак годков двух. -- Мама, говорит, это тятька? -- Нет, говорит, какой тятя, наш тятя далеко. -- Гляжу я на них, и так-то у меня на сердце весело, то есть так-то мне хорошо глядеть на них, словно я в какой рай попал…

Развела баба самовар, старуха в избу вошла, -- оказалось, это мать этой бабочки: приехала она навестить свою дочку. Разделась старуха. -- Что ж, говорит, ты окутавшись сидишь, раздевайся и ты. -- Нечего делать, разделся и я.

Повернулась, это, старуха, вышла из избы вон, гляжу, водки полштоф тащит, на стол ставит. -- Ну-ка, Авдотья, -- на дочь-то говорит, -- достань-ка закусить нам. -- Полезла Авдотья в печь, достала свинины, нарезала, подает; коровашки достала. -- Ну-ка, говорит, добрый молодец, двигайся под передний угол.

Двинулся я под передний угол. Налила старуха стакан вина, подносит мне и потчует.

– - Что же это, говорю, вы меня потчуете, кушайте сами.

– - Нет, говорят, мы уж -- с дорогого гостя.

– - Какой же я дорогой гость; я не знаю, за что вы меня угощаете-то?

– - Как, говорят, за что, а кто ж нас из беды-то выручил? Если бы не твоя милость, то что же бы нам делать-то.

– - Вот, говорю, в таком случае кто не выручит; всякий, небось, понимает.

– - Нет, -- говорит Авдотья, -- не всякий: кто понимает-то, тому самому взять негде, а у кого есть-то, тот не понимает.

– - Ну, говорю, что об этом толковать, дело небольшое…

– - Спасибо, спасибо тебе, -- говорят, -- век твоего благодеяния не забудем, -- а сами то мне и вина подносят, и хлеба подкладывают, запотчевали совсем…

Выпил это я, закусил, еще выпил, и они выпили со мной, и опять стали меня благодарить…

– - Лучше, говорю, не благодарите, не за что, нечего зря и языка трепать -- велика важность!

Замолчали это они; потом Авдотья и говорит:

– - Поблагодарить-то нам тебя хочется, а еще хочется нам тебя попросить. Не притесняй ты нас, ради Христа, этим долгом-то, не тревожь нас сейчас; объизянились мы с похоронами-то так, что ничего взять негде. Вот ко Святой, Бог даст, може, кормку останется, продадим, тогда отдадим, а не то -- корова отелится, теленочка выпоим. А сейчас, хоть голову долой, взять негде и потянуть нечего.

– - Да что вы, говорю, разве я с вас требую? Да, по мне, хоть сколько хошь держите, мне пока деньги не нужны: я человек одинокий, хлеб-соль у меня готовая; обут-одет я, чего же мне еще хотеть?

Услыхали эти слова мать с дочкой. Потом старуха и говорит: -- А нравится тебе твое житье?

– - А что ж, говорю, есть и хуже моего живут.

– - А мы думаем, не согласишься ли ты его переменить. Ты человек одинокий, вот и дочка моя осиротела, -- не пойдешь ли к ней в хозяева.

Я не то что сказать, что не ждал этого, -- подумакивал и раньше насчет этого дела, а все-таки эти слова на этот раз как будто врасплох меня застали. Не знаю я, что сказать; сидел, сидел я, потом глянул я на Авдотью, и вдруг как-то она мне полюбилась, вот, кажись, явись тут какая хошь царевна-королевна, и то мне бы она ни по чем была. Подумал, подумал я и говорю:

– - Что ж, это дело подходящее, говорю, -- вот я с разумом соберусь…

– - Собирайся, да давай-ка Богу молиться, да по рукам бить.

Отвезли они опять меня домой. Выходился, это, я на другой день и на третий, думаю -- подходящее дело. И все выходит подходящее. Правда, двор не Бог знает какой: да одна бабочка-то, -- она да ребенок, и все тут, -- и бабочка-то такая славная, приятная. Ну, думаю, была ни была! и дал им слух, что согласен -- в дом к ним, выходит.

И стали тут хлопотать об свадьбе, метрики выправлять. Выправили метрики, хотели было в мясоед венчаться, да священник не венчает так -- я, видишь ли, почти с роду родов не говел… Посоветовались мы с Авдотьей, все равно, думаем, над нами не каплет, и порешили мы отложить свадьбу до весны. Я, думаю, до той поры у Ивана Иваныча поживу, что-нибудь выживу, а постом-то и отговеть будет можно, а она зимней порой-то и одна по дому управится, -- так и отложили дело до Красной горки.

– - Ну, дождались мы Красной горки -- окрутились. Перебрался, это, я от Ивана-то Иваныча в свой дом. С женою, это, у нас любовь и согласие, в делах управка, как нельзя лучше; и спахал, и посеял я, все сам, -- в охотку-то и легко и просто все казалось; в покос и косы отбивать научился, и косить малость притрафился. Пришло жнитво, погода жаркая, рожь перезрела; стали жать -- сыплется; надо спешить; а как никогда не жинал-то я, -- у меня дело-то и не спорится. Я так и этак гнусь -- ничего не выходит; один раз поторопился да руку серпом обрезал; стало совсем мне нельзя и горсти набрать… Расстилается одна моя Авдотья по полосе, а я снопишки таскаю да крестцы кладу; вижу -- и трудно бабе, и на меня-то ей досадно, а ничего я не поделаю. Ну, кое-как сжали рожь, стали снопы возить; нужно в копну класть их; послала меня моя баба на копну, а я тут ничего не умею сделать. Пошел, поглядел, как люди кладут, стал сам так заводить; доклал до середины -- она у меня как разъедется! Ржи сколько обмолотилось -- страсть! Накинулась на меня моя баба, начала ругать. Стал я перекладывать копну, склал кое-как. Пошли мы овес косить -- опять у меня не выходит дело: то осыпается, то путается. Подойдет ко мне баба, возьмет сама косу: "Ты вот так-то, ты вот так-то", -- учит, у ней и не осыпается, и кладется как следует; а я возьму косу -- опять ничего не выходит, просто хоть что хошь, -- взяла меня досада на себя: какой ты -- думаешь -- человек, когда ты вот каких делов не можешь сделать! И так после этого мне скучно стало, что в глаза людям не хочется глядеть. Ну, кое-как скосили овес, нужно было за сев приниматься, стали семена готовить, подошли к копне-то, сунулись в нее, а она срослась -- мыканка-мыканкой, и не растащишь верхние снопы-то; после жнитва-то дождички прошли, ну, значит, копны-то и пролило. Как увидала это моя Авдотья, да как завоет в голос: "Какая я горькая, несчастная! Приняла я к себе человека, думала, он мне будет кормильцем-работником, а он, вместо того, выходит моим разорителем. Как мне будет с ним век прожить?"