Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ Страница 4

Такъ говорили мнѣ въ 67-мъ году, вспоминая то, что́ видѣли въ 53-мъ.

Разскажу я тебѣ, какъ русскій солдатъ однажды укралъ у одного сосѣда нашего поросенка во время занятія Тульчи. Онъ спряталъ поросенка подъ шинель и идетъ по базару такъ важно, задумчиво, можно сказать, даже грозно и не спѣша. А поросенокъ визжитъ подъ шинелью его на весь базаръ. Всѣ люди глядятъ на солдата; солдатъ же ни на кого не смотритъ.

Сосѣдъ нашъ былъ молдаванъ, но человѣкъ довольно смѣлый. Онъ догналъ солдата и при всѣхъ говоритъ ему:

— Остановись, братъ, ты укралъ у меня поросенка.

— Я? ты съ ума сошелъ что ли? Какой это такой поросенокъ, скажи мнѣ, любезный другъ ты мой?..

Ужасно удивился солдатъ, и не улыбается, и не боится, и не сердится вовсе.

А поросенокъ еще громче прежняго визжитъ подъ его полой.

Сосѣдъ разсердился и говоритъ ему:

— Такъ нельзя дѣлать!.. раскрой шинель, или я къ полковнику твоему пойду.

Сейчасъ же раскрываетъ солдатъ шинель и видитъ поросенка.

Посмотрѣлъ съ изумленіемъ, перекрестился, плюнулъ и воскликнулъ:

— Посмотрите, проклятая тварь, куда забрался. Это отъ діавола все! А ты возьми его, братъ, если онъ твой.

И пошелъ молодецъ дальше, опять не улыбается и ни на кого не глядитъ. Усы вотъ какіе въ обѣ стороны стоятъ и бакенбарды огромныя!

Весь базаръ до вечера смѣялся этому, и сосѣдъ жаловаться не пошелъ… Жалко ему было пожаловаться на такого человѣка, особенно зная, что полковникъ былъ строгій нѣмецъ и безпощадно наказывалъ этихъ бѣдныхъ людей за подобные безпорядки.

Капитана, который жилъ въ нашемъ домѣ, звали Иванъ Петровичъ Соболевъ. Онъ меня очень любилъ. Звалъ онъ меня «Цыгано́къ», за то, что я смуглый, и дѣлалъ мнѣ много подарковъ. Онъ каждый день, несмотря на холодъ, обливался холодною водой и приказывалъ солдатамъ и меня схватывать, раздѣвать и обливать насильно, для укрѣпленія. Потомъ я и самъ это полюбилъ.

Выйдетъ капитанъ на балконъ, на улицу, самъ раздѣнется совсѣмъ и меня раздѣтаго выведетъ. Женщины бѣгутъ; а онъ имъ кричитъ: «Чего вы не видали? Куда бѣжите? Скажите! какой стыдъ великій!»

И восклицаетъ потомъ солдату:

— Катай Цыгано́чка съ головы прямо!

Я и радъ, и кричу; а капитанъ бѣдный, глядя на меня, отъ души веселится. Ужасно любилъ я его.

Когда австрійцы зашли русскимъ въ тылъ и уходили русскіе отъ насъ, капитанъ Соболевъ золотымъ крестикомъ благословилъ меня на память, и я всегда ношу его на шеѣ съ тѣхъ поръ.

— Прощай, Цыгано́чекъ мой, прощай, голубчикъ, — сказалъ онъ мнѣ и сѣлъ на лошадь.

Я сталъ плакать.

— Господь Богъ съ тобой, — сказалъ капитанъ; — не плачь, братъ мой, увидимся еще. Съ Божьей помощью назадъ опять придемъ и освободимъ всѣхъ васъ.

Онъ поцѣловалъ меня и перекрестилъ, нагнувшись съ коня, а я держался за стремя его и плакалъ.

И не увидались мы съ нимъ больше! Да спасетъ Божія Матерь Своими молитвами его простую воинскую душу! Мы узнали потомъ, что его подъ Инкерманомъ убили эти отвратительные французы, которыхъ и отецъ мой, и я всегда ненавидѣли.

Послѣ ухода русскихъ изъ Добруджи, когда у насъ опять стали вездѣ султанскія войска, отецъ мой едва было не лишился жизни.

Нашлись добрые люди, которые даже не изъ мести и не по злобѣ личной на отца, а лишь изъ желанія угодить турецкому начальству и выиграть отъ него деньги, донесли на отца моего, что онъ русскій шпіонъ.

Сказать тебѣ, что онъ русскимъ начальникамъ не передавалъ никогда, гдѣ турки и что́ они дѣлаютъ, этого я не скажу.

Конечно, было и это; но станешь ли ты его хулить за это? Или лучше было дѣлать такъ, какъ валахи дѣлали около Букурешта, когда они туркамъ русскихъ продавали.

Призвали отца къ пашѣ. Отецъ зналъ, что доказательствъ никакихъ противъ него нѣтъ; помолился, поплакалъ съ нами, матушка на островъ Тиносъ серебряную большую лампаду обѣщала, и стали ждать его и молиться. Я былъ еще малъ; сталъ бѣгать и кричать; а мать говоритъ: «Кричи! кричи, веселись — теперь отцу, можетъ быть, голову ножомъ турки отрѣзали». И я утихъ…

Такъ двѣ недѣли прошло; сидимъ мы однажды вечеромъ; застучали въ дверь. Испугались всѣ, а это батюшка возвратился веселый. Освободили его турки, и спасъ его самый тотъ турокъ, который долженъ былъ убить его.

Доносъ былъ тотъ, будто отецъ мой далъ чрезъ Дунай вѣсть казакамъ (уже послѣ отступленія русскихъ въ Молдавію), что въ Тульчѣ войска турецкаго мало. Тогда казаки ночью чрезъ рѣку переправились и кинулись въ городъ вскачь… это и я помню… крикъ какой поднялся… Турокъ точно было немного, и они всѣ разсыпались въ испугѣ. Я ихъ не виню въ трусости за это. Очень это было неожиданно, и казаки слишкомъ страшно кричали ура! Убить никого не убили; а только повеселились турецкимъ испугомъ и въ плѣнъ никого не успѣли взять, потому что сами замѣшкать боялись. Украли мимоходомъ кой-что, безъ разбора, христіанскій ли домъ или турецкій; это они успѣли и ушли. Вотъ по этому самому дѣлу въ особенности и былъ на моего отца доносъ.

Отецъ стоялъ на одномъ словѣ, что онъ ничего не знаетъ объ этомъ дѣлѣ, и спрашивалъ «гдѣ жъ доказательства?» Показывалъ, что онъ во всю недѣлю предъ этимъ въ Бабадагѣ далеко отъ берега былъ и ни съ кѣмъ изъ своихъ не видался. «Кого жъ онъ послалъ русскихъ извѣстить?» Паша не хотѣлъ слушать и велѣлъ его отвести къ палачу. Повели отца къ небольшому домику въ сторонѣ того села, гдѣ паша тогда жилъ; подвели къ двери, отворили эту дверь и втолкнули его туда… Отецъ сколько разъ объ этомъ ни разсказывалъ, всегда у него губы тряслись и голосъ мѣнялся. Закачаетъ головой и скажетъ: «увы! увы! дѣтки мои, какъ страшно! это совсѣмъ не то, что война, гдѣ у человѣка кровь кипитъ… а это дѣло холодное и ужасное… Посмотри на курицу, и та какимъ голосомъ страшнымъ кричитъ, когда ее рѣзать несутъ… Съ тѣхъ поръ я и куринаго крика не могу даже такъ спокойно слышать, повѣрьте мнѣ, дѣтки мои. И вотъ однако спасъ меня Богъ!»

Остался отецъ въ этой комнаткѣ и видитъ — сидитъ въ сторонѣ у очага худой турокъ съ длинными усами. Оружія по стѣнамъ много. Понялъ отецъ, что это и есть джелатъ4, который долженъ его убить.

Отецъ ему поклонился, и турокъ говоритъ ему: «здравствуй» и приглашаетъ вѣжливо сѣсть около себя.

Отецъ сѣлъ. Началъ турокъ спрашивать, откуда онъ и какъ его имя. И что́ отецъ скажетъ, онъ все ему: «Такъ, хорошо, очень хорошо!» И потомъ еще разъ спросилъ у него, какъ его имя, чтобъ онъ повторилъ. Отецъ сказалъ ему, и показалось отцу, что джелатъ какъ будто иначе взглянулъ на него.

— А есть у тебя братья? — спросилъ потомъ турокъ.

Отецъ сказалъ, что есть два брата.

— А гдѣ они?

— Одинъ въ Греціи, а другой умеръ.

— А который умеръ, чѣмъ занимался, гдѣ жилъ?

Отецъ сказалъ ему и объ этомъ.

— А въ Софьѣ не жилъ твой братъ?

Вспомнилъ отецъ, что онъ долго жилъ и въ Софьѣ и ханъ тамъ держалъ.

— А никогда онъ ничего тебѣ не разсказывалъ про этотъ ханъ или про какихъ-нибудь людей?

Не помнилъ отецъ; однако нарочно сталъ будто припоминать, чтобы хоть минутку еще на этомъ свѣтѣ прожить. Измучился наконецъ, и слезы у него изъ глазъ потекли, и сказалъ онъ турку:

— Не спрашивай у меня больше ничего; ага мой эффенди мой. Я въ твоей волѣ и припомнить я больше ничего не могу; у меня одна памятъ — о бѣдной женѣ моей и моихъ сиротахъ несчастныхъ!

— А ты разскажи мнѣ, — говоритъ турокъ, — кто на тебя эту клевету выдумалъ?

Отецъ повторилъ ему то, что́ сказалъ пашѣ.

— А ты мнѣ скажи, чорбаджи, — говоритъ тогда турокъ, — радъ вѣдь ты былъ, когда ваши московскіе сюда пришли и Тульчу забрали и Силистрію осадили. Ты мнѣ, чорбаджи, правду говори только и меня ты не бойся.

— Что́ жъ, я тебѣ скажу, — отвѣтилъ ему отецъ, — вѣра у нихъ съ нами одна…

— Это ты хорошо говоришь, чорбаджи. И вижу я, что ты человѣкъ не лживый, а прямой и добрый. Все, что́ ты сказалъ, все правда. Сиди здѣсь, я скоро вернусь, а ты сиди и не бойся.

Вышелъ турокъ и заперъ отца снаружи. Долго ждалъ отецъ и молился. Наконецъ турокъ вернулся и смѣется:

— Иди съ Богомъ, куда хочешь. И лошадь твоя здѣсь. Да скачи скорѣй, чтобы тебя не вернули. И уѣзжай потомъ куда-нибудь подальше и отъ насъ, и отъ русскихъ.

Не вѣритъ отецъ и подумать не знаетъ, что́ такое случилось. И сказалъ онъ агѣ этому:

— Ага мой, не могу я съ этого мѣста тронуться, пока не узнаю, за что́ ты меня такъ милуешь.

— А вотъ за что́, — говоритъ ему турокъ. — За то, что весь вашъ родъ люди хорошіе, другихъ милуете и васъ надо миловать.

— Слушай, — говоритъ, — садись на коня. Я самъ тебя до другого села провожу, никто тебя не тронетъ.

И разсказалъ отцу, что тотъ отцовскій братъ, дядя мой, который ханъ держалъ, его брата спасъ и кормилъ.

Ѣхали долго вмѣстѣ, около часа, и ага ему исторію брата разсказывалъ.

Дядя мой держалъ ханъ около Софьи; а братъ этого турка былъ ученикомъ налбанта5 въ самой Софьѣ. Онъ былъ молодъ и красивъ. У паши, который тогда начальствовалъ въ Софьѣ, была возлюбленная христіанка; жила она въ своемъ домикѣ на предмѣстьѣ, не далеко отъ того хана, гдѣ молодой Джемали лошадей ковалъ. Любилъ Джемали наряжаться и щеголять на дикихъ и злыхъ жеребцахъ. Случалось часто, что онъ мимо сосѣдки въ пестрой одеждѣ скакалъ: и не зналъ, что она всегда на него изъ-за рѣшетки въ окно глядѣла.