Немного пожить - Говард Джейкобсон Страница 4

Уж одну вещь она о себе знает. Или две.

Утром, до того, как над Северным Лондоном поднимается солнце, до того, как начинается свойственное концу лета жужжание, она принимается за новую вышивку на тему смерти.

Он родился без суеты и умер несуетно, выскользнув из жизни, как скользит в разинутый рот устрица.

«Это было не так уж трудно», — сказал он и угас.

Его никто не услышал

2

Шими Кармелли, прямой, неулыбчивый, раскладывает карты так, словно возлагает цветы на могилу врага.

Из его нагрудного кармана торчит краешек красного, как пятно крови, платка.

Вдова Острапова подавляет дрожь. Какие жесткие, какие ухоженные у него пальцы! Она наклоняет голову, втягивая ноздрями издаваемый ими запах. Она уже не в том возрасте, чтобы устыдиться. Да и он, по ее разумению, не в том возрасте, чтобы смущаться. Но тут она ошибается. На девяносто первом году жизни Шими Кармелли сохраняет мальчишескую застенчивость. Мужчина, не тревожимый воспоминаниями детства, уверенно почтенный, прочно чувствующий себя в собственном теле и не робеющий в присутствии женского тела, не одевался бы так педантично, как Шими.

Валериановое масло. Найдя отгадку, Острапова жмурится.

Он неторопливо качает головой. Все его действия неторопливы и обдуманны. В девяносто лет нельзя ничего оставлять на авось.

Но вдова не из пугливых. Теперь она подносит его пальцы к лицу, как цветы.

— Вытяжка пальмы каламус?

Мирровый пучок — возлюбленный мой у меня; у грудей моих пребывает[6].

— Мыло, — бесхитростно отвечает Шими. Умалчивая, правда, откуда ему доставляют это мыло.

— Вы такая кокетка, Анастасия, — замечает вдова Саффрон.

— Всегда ею была, — подтверждает вдова Шульман.

Анастасия Острапова, не боясь показать свое обвитое золотыми цепями черепашье горло, запрокидывает голову и хохочет.

— Для меня не кокетничать значит умереть.

Шими Кармелли пытается вырвать руку из клешни вдовы Остраповой.

— Если я буду гадать вам по картам…

В разгоревшейся шуточной возне карты слетают со стола. Шими Кармелли встает, чтобы их собрать. В его возрасте это смелый поступок. Тщательность, с которой он приподнимает на коленях штанины, прежде чем нагнуться, не проходит мимо внимания вдов. Теперь он восхищает их уже не резвостью, а предусмотрительностью.

Вдова Острапова тревожится, что перемешивание карт дурно повлияет на ее судьбу.

— Они остались ровно в том же порядке, что и были, — заверяет ее он.

— Разве это можно запомнить?

— Я все запоминаю.

Он говорит это не для красного словца. Он и впрямь все помнит.

И много отдал бы, чтобы забыть.

Все пять вдов больше позаботились о своем внешнем виде, чем об удобстве. Все пять сидят за большим круглым столом, с которого удалено все, включая вращающийся круглый поднос, еще четверть часа назад соблазнявший нежирными ребрышками, вареными овощами и китайским чаем. Штатный гадатель ресторана Шими Кармелли должен располагать максимальной площадью для раскладывания карт.

— Какая властность! — шепчет вдова Вольфшейм на ухо соседке.

Это не первое ее посещение китайского ресторана / банкетного зала «Фин Хо» на Финчли-роуд. Ей не хочется, чтобы кто-то решил, что она ходит сюда только ради гадания мистера Кармелли, просто по счастливому совпадению в те вечера, когда она сюда заглядывает, здесь работает он.

Он помнит все ее прошлые появления — где она сидит, что носит, как выдвигает из-под стола ноги и кладет одну на другую с рассчитанной неторопливостью артистки кабаре. Вдова Вольфшейм славится своими ногами.

Ей бы скрещивать и разводить их под музыку, думает Шими Кармелли. Скажем, под Бородина.

В этом нет фаворитизма. Он не питает к Ванде Вольфшейм особенного интереса, он помнит всех вдов по прошлым встречам. Когда вдова Шульман внезапно и обескураживающее неуместно прерывает его гадание на картах словами, что они с ним, как ни странно, знакомы, он отвечает, что продал ей солнечные очки для ее медового месяца более полувека назад. «Вы ничуть не изменились», — галантно говорит он. Вдова Шульман делится своим удивлением от услышанного по очереди со всеми ужинающими. Она славится способностью выражать мимикой все оттенки изумления, но есть опасность, что они близки к исчерпанию.

— Нет, вы представляете?!

— Я даже могу сказать, где вы их купили, — продолжает Шими. — В Стэнморе, на Хай-стрит.

— Вы еще скажите, что помните название магазина!

— Помню: «Шими’с-оф-Стэнмор».

В ее памяти что-то брезжит. Неужели памятливость заразна?

— Неужто тот, с множеством голов?

— Он самый.

— Вы работали в «Шими’с-оф-Стэнмор»?

— Я и был Шими из Стэнмора.

Вдовы ахают. В былые времена этот магазин был у всех на слуху. Так они, во всяком случае, считают.

Одна вдова Маркс в неведении, потому что она из Лидса.

— Как это «с множеством голов»?

— Сначала я намеревался торговать френологическими бюстами, — приступает к объяснению Шими, как будто такие вещи можно объяснить. — Это фарфоровые черепа для прослеживания наших способностей. Наверняка вы видели такие в магазинчиках старья. В свое время это было повальным увлечением. Шутки ради я напяливал на эти черепа очки и панамы. Но потом увлечение прошло, спрос на очки и шляпы вырос, а на черепа упал. В тот раз я продал еще и шляпу вашему мужу, — напоминает он вдове Шульман. — Вам понравилось в Жуан-ле-Пен?

Вдова Шульман потрясенно прикрывает ладонью рот.

— Вот это память! — говорит вдова Вольфшейм. — У вас настоящий дар.

Она снова кладет ногу на ногу. Ее ноги знамениты также звуком, которые издают при перекладывании. Это нечто среднее между шипением и дребезжанием, примерно с таким звуком ползет в знойный день по саду змея.

Все же лучше был бы не Бородин, а Дебюсси.

— У меня патологическая селективная гипертимезия, — говорит он ей. — Это скорее проклятие, чем дар.

— Потому что селективная?

— Потому что патологическая. Некоторые вещи я бы предпочел забыть.

— Все мы предпочли бы забыть некоторые вещи, мистер Кармелли.

— Вы, надо полагать, способны кое-что забыть.

Вдова Вольфшейм жаждет полной ясности.

— Моя память, — говорит она, — в общем и целом хороша.

Не то что у вдовы Шульман.

— Вы помните тот день, когда родились? — интересуется Кармелли.

— Конечно, нет, — отвечает вдова Вольфшейм. — Дня своего