Ведьмин Кут - Елена Воздвиженская Страница 4

– Ну, прощай, Игнат, пора мне.

Месяц рогатый протянул вдруг с небес свой луч и по нему, будто по лесенке, шагнула девица наверх.

– Звать-то тебя как, красавица? – опомнился Игнат, бросившись к лунной лествице.

– Варварою, – донеслось в ответ, – А завтра на ярмарку ступай…

И смолкло всё, туман развеялся, звуки появились, ожило всё кругом, как и не было ничего.

– Вот же ж морок, – тряхнул головою Игнат, и зашагал скорее прочь.

Ничего не понял он, зачем ему на ярмарку – завтра в поле ему надобно, со всеми на работу.

– А, была – не была – пойду!

***

Ярмарка в то воскресенье большая развернулась, весёлая. Погулял Игнат, да домой уж было собрался, как вдруг девчонку в толпе заприметил. И она на него, вроде как глядит, улыбается. Подошёл он к ней ближе – коса у неё до земли, лента в косе алая, сарафанчик зелёненькой. Похожа на кого-то, а на кого – не может Игнат вспомнить.

– Пойдём на карусель? – предложил он девушке.

– А и пойдём, – отвечает та.

Весело им вдвоём, ровно сто лет знакомые, нагулялись вволю, по домам пора.

– Откуда же ты будешь-то, красавица?

– Да из Больших Ельников я, Варварой меня звать.

Вздрогнул тут Игнат, понял на кого девица похожа.

– А меня Игнатом зовут, – улыбнулся он в ответ, – Может, в следующее воскресенье снова тут увидимся?

– Увидимся, коли тятя на ярмарку поедет, – кивнула Варвара.

– Ну, до встречи.

– До встречи.

Так и пролетело лето красное… А по осени посватался наш Игнат к Варварушке. На Покрова и свадьбу сыграли. А на другую весну поставил Игнат новый сруб и журавель у заброшенного колодца, людям правду рассказал, и стали люди к колодцу ходить, да воду пить. И от воды той немощные выздоравливали, ссорящиеся примирялись, некрасивые расцветали, а злые добрыми становились. То ли сказка то, то ли быль это – то неведомо, много на свете чудного да неизведанного есть, кто во что верит, с тем то и случается.

Русалий четверг

Утро занялось по-над деревнею серое и сумеречное, то ли вечер, то ли утро – не разобрать. Небо, как опрокинутый ковш, накрыло бесцветным куполом лес, реку и бревенчатые избы. Из нависших туч сеял мелкий, занудный дождь. Капли повисли на ветвях деревьев, сухой прошлогодней траве у плетня, на колючках репейника и наличниках окон, и казалось, что те плачут, не утирая стекающих слёз. Дома и заборы потемнели от сырости, скукожились, будто стали меньше ростом. Собаки попрятались по своим будкам и не высовывали носов, зарывшись поглубже в солому. Птицы укрылись под навесом, нахохлившись, и грея клювики свои в распушившихся перьях. Пахло влагой, мокрой землёй и тленом.

Нынче был на дворе четверг Русальной недели, день, когда матери поминают своих младенцев, умерших без крещения. Ежели не помянуть таких детей, так станут они тогда нежитью проклятой и много бед натворят живым. Правда то али нет, Полина не знала, да только старухи так сказывали, а традиции предков чтить надобно, таков закон. Тем паче тут, в деревне, все на виду. А Полина на особой примете, и так про неё невесть что городят, и пустоцветом кличут за спиной, и ведьмой, и проклятой, а всё потому, что все её пятеро детей, которых народили они с мужем Гаврилой, умерли почти сразу после рождения.

Отчего было то, не знала Полина, не ведала, ведь нарождались все её детки в срок, тяжёлыми горячими свёртками ложились в её руки. Спеленатые туго повитухою в чистые пелёнки, припадали жадно к материнской груди, молоко пили, силу её брали, а на вторые сутки засыпали мёртвым сном в своей зыбке. Да и откуда ей было знать про то, что ещё в день их свадьбы прокляла их завистница Дунька, которая на Гаврилу глаз имела, да не женился он на ней, не легла она ему на сердце – вздорная, крикливая, пустобрёхая. Выбрал он себе в жёны Полину – тихую, рассудительную, добрую, да спокойную нравом. Дунька же, узнав о том, кинулась в лесную чащу, где на топях болотных, вдали от жилья человеческого, жила колдунья поганая, что делами занималась мерзкими – детей из утробы материнской травила, кончину человеку насылала, любящих разлучала, да дружных ссорила навеки так, что доходило порой и до убивства. К этой-то старухе и заявилась Дунька, тяжело дыша и сверкая зенками от неистовой злобы, что душила её и переполняла душу. Колдунья, выслушав её, захихикала скрипучим смехом, от которого пламя в очаге заметалось-запрыгало, да по стенам тени поползли корявые.

– Э-э, лёгкой ты просишь для голубков мести, милая. Что смерть? – закаркала карга, – Ну, помрут они, дальше-то что? Они и после смерти своей вместе будут. А ты лучше вот как поступи, так-то ты им куда лучше напакостишь…

И мерзкая старуха надоумила-научила девку, что ежели не сможет Полина детей народить мужу своему, так тогда сильнее горе их будет во стократ, да не просто не сможет, а станут младенцы их помирать на второй день после рождения.

– Тогда сердце её разорвётся в клочья, жить будет, да мучиться, – хрипло захихикала мерзавка, – И муж её бросит. Кому пустоцвет сдался? Вот это месть так месть.

Разгорелись глаза Дуньки от радости, от предвкушения победы своей, и закивала она согласно головою, поблагодарила колдунью болотную, да приняла из рук её мешочек в котором лежали скрученные свечи, свитые корни да иглы острые.

– Добудешь волос её, подложишь в этот мешочек, а после прикопаешь его под их воротами, аккурат в самой середине, чтобы каждый раз, как станет она через них переступать, да во двор заходить, али со двора идтить, она через тот мешок перешагивала. Через то будет на ей проклятье.

Хитростью своей добыла-таки Дунька волосы заветные, с гребня, которым Полина косу причёсывала, в тот мешок сунула, да под воротами, как чертовка велела, и прикопала. Радости её предела не было, да только всему плата есть, и за Полинино горе тоже своя цена была. Запросила колдунья у Дуньки глупой жизнь первенца её.

– У тебя всего одного не станет, а у неё все помрут, – прошамкала карга, – Невелика цена.

– Согласна, – наспех отмахнулась тогда от неё Дунька, которой не терпелось уже поскорее приступить к делу своему чёрному.

Так и вышло. Не прошло и двух лет, как к Дуньке жених посватался. И на такой товар свой купец нашёлся. Сыграли они свадебку, вскоре и понесла Дунька. А как родился ребёнок, так и не стало его тем же днём.

– Бог дал, Бог взял, – люди говорят.

Да только не Бог эту душу прибрал, а досталась она тёмным силам по уговору Дуньки с колдуньей. Дунька, конечно, про то помнила, и с облегчением вздохнула – расплатилась. Теперь можно и жить начинать, а Полинка проклятая пущай до конца дней своих мается. Эва, ей уже тридцать на носу, скоро и родить больше не сможет. Так и надо ей. Не достался Гаврила – красавец и богатырь – Дуньке, так пущай мается со своим пустоцветом Полинкою. И Дунька расхохоталась при мысли о том.

***

И вот нынче, в дождливый июньский день, в четверг на зелёных святках, поминали бабы своих младенцев, умерших без крещения. Поминала и Полина. Собрала с утра стол, кутьи наварила, булок белых пышных напекла, киселя приготовила, блинов да сметаны, яиц накрасила луковой шелухой, ещё по малости разного. Гаврила на работу ушёл, в кузню, а она осталась ребятишек ждать. Загодя она их созвала. Уж так положено нынче – следует к себе за стол детей соседских собирать. Прошлась Полина по дворам, позвала ребят. У матерей их спросилась, позволят ли. Позволили те. Не все Полину винили да осуждали, были и те, кто жалели её горемыку. И вот нынче, в назначенный час, пришли к Полине в избу пятеро ребятишек – головки льняные, глазки голубенькие, носишки конопатые, рубашонки цветастые – три девчоночки да два мальчишечки. Аккурат по числу её умерших деточек.

Глядела Полина на них с любовью, с ласкою материнской, нерастраченной За стол усаживала, тайком слезу