По ту сторону зимы - Исабель Альенде Страница 4

как ее совсем не тянуло в благотворительную столовую и не интересовали никакие попугаи, их объединяло лишь место работы, и она не видела ни малейшей возможности проникнуть в жизнь этого человека. Равнодушие Ричарда не обижало ее, поскольку он точно так же не обращал внимания ни на других коллег женского пола, ни на толпы девушек в университете. Его жизнь отшельника хранила в себе загадки, одной из которых было то, что он умудрился прожить шесть десятков лет без видимых испытаний и вызовов судьбы, защищенный панцирем, словно броненосец.

Она же, напротив, гордилась драмами своего прошлого и в будущем тоже надеялась вести интересную жизнь. Она изначально не верила в счастье, она рассматривала его как китч, ей достаточно было чувствовать себя более или менее довольной. Ричард долго жил в Бразилии и был женат на молодой женщине, очень чувственной, судя по фотографии, которую видела Лусия, однако никакие роскошества ни этой страны, ни этой женщины на нем не отразились. Несмотря на свои странности, Ричард казался Лусии вполне подходящим для романа. В описании, которое она отправила дочери, Лусия назвала его симпатягой, «сладким мальчиком» — так в Чили называют тех, в кого влюбляешься невольно и без особой причины. «Это странный человек, Даниэла, ты подумай, он живет один, и у него четыре кота. Он этого еще не знает, но я, когда уеду, отдам ему Марсело», — добавила она. Она это хорошо обдумала. Такое решение разрывало ей сердце, но она не могла таскать за собой по свету старенького чихуа-хуа.

РИЧАРД

Бруклин

Приезжая вечерами домой на велосипеде, если позволяла погода, а если нет, то на метро, Ричард Боумастер в первую очередь занимался четырьмя котами, не слишком ласковыми, которых он взял в Обществе защиты животных, чтобы покончить с мышами. Совершая этот поступок, он думал только о действенном средстве, без всяких сентиментальных эмоций, но коты неизбежно стали составлять ему компанию. Они были стерилизованы, привиты, и у всех был специальный чип под кожей, на случай если потеряются, у каждого была кличка, однако Ричард называл их для простоты порядковыми числами, причем по-португальски: Ун, Дойш, Треш и Куатру[1]. Ричард кормил их, менял песок, потом слушал новости, пока готовил себе ужин на огромном многофункциональном кухонном столе. После ужина он немного играл на рояле, иногда для удовольствия, иногда для самодисциплины.

Теоретически в доме было место для каждой вещи, и каждая вещь была на своем месте, однако на практике бумаги, журналы и книги множились, словно насекомые из ночных кошмаров. Утром их было больше, чем накануне вечером, и порой появлялись брошюры или отдельные листы, которых Ричард никогда не видел, так что он мог только догадываться, как они попали к нему в дом. Поужинав, он читал, готовился к занятиям, проверял студенческие работы и писал очерки на политические темы. То, что он выбрал академическую карьеру, отвечало скорее его склонности к исследованиям и желанию печататься, нежели призванию преподавать; поэтому, когда его студенты демонстрировали глубокое погружение в свое дело даже после окончания университета, ему это казалось необъяснимым. Компьютер стоял у него в кухне, а принтер на третьем этаже, в нежилой комнате, где единственным предметом мебели был столик для этого прибора. К счастью, он жил один и был избавлен от необходимости объяснять странный разброс своих рабочих инструментов; мало кто понял бы его пристрастие ходить вверх-вниз по крутой лестнице в качестве упражнения. Кроме того, это хождение помогало ему не напечатать какую-нибудь глупость, ведь пока он шел по лестнице, он тщательно обдумывал свои слова, хотя бы из уважения к деревьям, принесенным в жертву ради изготовления бумаги.

Иногда, бессонными ночами, когда ему не удавалось поладить с пианино и клавиши наигрывали что хотели, он предавался тайному пороку: воспоминаниям и сочинению стихов. Для этого много бумаги не требовалось: он писал от руки в школьных тетрадках в клеточку. У него было несколько таких, исписанных неоконченными стихотворениями, и пара красивых записных книжек в кожаной обложке, куда он переписывал свои лучшие творения, которые надеялся отшлифовать в будущем. Но это будущее все никак не наступало, а перспектива перечитать их вызывала у него желудочный спазм. Он выучил японский, чтобы наслаждаться хокку[2] в оригинале, он читал и понимал эти тексты, но говорить об этом с кем-либо считал претенциозным. Надо сказать, что Ричард был полиглотом и этим гордился. Он овладел португальским еще в детстве благодаря семье своей матери и усовершенствовал его благодаря Аните. Еще он немного знал французский, из романтических побуждений, а также испанский, в силу профессиональной необходимости. Его первой любовью — в девятнадцать лет — была француженка на восемь лет старше него, с которой он познакомился в одном из нью-йоркских баров и последовал за ней в Париж. Страсть быстро сошла на нет, однако ради приличия они пожили в одной из мансард Латинского квартала; вполне достаточно, чтобы он обзавелся базовыми знаниями по вопросам как женского тела, так и французского языка, на котором говорил с чудовищным акцентом. Источниками знаний испанского были улица и книги; латиноамериканцев было полно в любой части Нью-Йорка, однако эта публика редко понимала английский, усвоенный по методу Берлица. Да и он понимал их только в пределах, так сказать, прожиточного минимума, чтобы, например, заказать еду в ресторане. Казалось, все владельцы забегаловок в стране — испаноговорящие.

Рано утром в субботу буря улеглась, оставив Бруклин наполовину утонувшим в снегу. Ричард проснулся, чувствуя неприятный осадок оттого, что накануне обидел Лусию, не придав значения ее страхам. Ему бы самому было приятно посидеть с ней, пока снаружи бушевали ветер и снег. Зачем он так сухо с ней обошелся? Он боялся попасть в ловушку и влюбиться и старательно избегал этого вот уже двадцать пять лет. Он не спрашивал себя, почему он бежит от любви, поскольку ответ казался ему очевидным: неотступно мучившее его раскаяние. Со временем он привык к монашескому образу жизни и к внутренней тишине, которая отличает тех, кто живет и спит в одиночестве. Едва повесив трубку после разговора с Лусией, он подумал, что надо бы спуститься в подвальный этаж, прихватив термос с чаем, и посидеть с ней. Его заинтриговало то, что женщина, пережившая столько жизненных драм и казавшаяся неуязвимой, подвержена детским страхам. Ему хотелось исследовать эту брешь в крепостных стенах, какими Лусия огородила себя, однако его сдерживало предчувствие опасности, как будто, уступив порыву, он вступит на зыбучие пески. Ощущение риска не проходило. Такое