Ветер сулит бурю - Уолтер Мэккин Страница 4

Горячие доски жгли голое тело, и Мико ерзал в радостном исступлении. До чего же хорошо было сидеть вот так, в чем мать родила, и ощущать всем своим существом солнышко! А оно ослепительно сверкало, отражаясь в волнах прилива, тихонько покачивавших баркас. Мико считал, что это чудесный баркас. Он много раз видел, как тот возвращается после рыбной ловли, и никогда не спутал бы его ни с какой другой лодкой. Он как будто был частицей дома, перенесенной сюда, к причалу. Нос его, внушительный, крепкий, переходил в налитую черную грудь, потом в широкие борта, и, наконец, все заканчивалось плоской кормой. «Совсем как ладьи викингов[3] в старину, — сказал ему как-то дед. — Так вот они их и строили, только те подлиннее были. И в Кладдахе жили тоже викинги. Много тысяч лет назад пришли они сюда с холодного севера из-за далеких черных морей. И поселились они здесь, когда этого вонючего городишка еще и в помине не было». Говоря это, дед пренебрежительно указывал через плечо большим пальцем в сторону Голуэя[4], расположенного по ту сторону реки. «Мы пришли сюда первые, — говорил всегда он. — Кладдах — самый старый город в Ирландии, и построили его мы, а потом объявились Бог знает откуда эти выскочки и устроились на другом берегу реки, прямо напротив нас, и с чего-то вдруг начали смотреть на нас сверху вниз. Тоже еще воображают что-то. Да любой из нас стоит пятнадцати таких».

Дед все еще был крепок, хоть и было ему уже за пятьдесят. Не слишком высокий, ладно скроенный, он был прям, как темная мачта, что возвышалась над баркасом. Синяя фуфайка сидела на нем как литая, и под грубой материей черных штанов проступали крепкие мускулы ног. Что выдавало его годы, так это руки. Хоть и сильные они были, но уж больно жилистые. Борода его старила, потому что была она совсем седая, и к тому же он сам подстригал ее ножницами, так что напоминал моряка, изображенного на обертке сигарет «Плэйере», или, вернее, того моряка в старости. Лицо у него было почти черное, до того оно загорело и обветрилось, а от уголков глаз расходилось множество мелких морщинок, оттого что ему вечно приходилось щуриться, глядя на ослепительно сверкающее море. Он был смирный и добрый, и если кому случалось попасть в беду, то более подходящего человека, чем дед, с кем бы поделиться горем, во всем Кладдахе было не сыскать. Житейская мудрость, накопленная за сорок лет, проведенных на море, светилась у него в глазах.

Отец Мико, Микиль, был в него.

«Микиль Мор — да это же большая рохля! — говорили про него. — Микиль Мор — вот уж действительно большой, да дурной». Но говорили это любя и даже частенько прямо ему в лицо. Собственно, он был так велик, что прямо в лицо говорить ему не могли — для этого приходилось задирать вверх голову. Он был самый рослый человек на весь Коннот, вот что. Не во всякую дверь мог войти не согнувшись Большой Микиль. Так что можете себе представить, каких он был размеров. И смех у него был соответственный. Летним вечером, спокойным и тихим, когда все звуки слышны далеко-далеко и солнце, уходя на покой в воды залива, освещает сзади темные силуэты возвращающихся домой рыбачьих лодок, люди, поджидающие их на пристани, могли всегда сказать заранее, что лодки идут, потому что смех Микиля был слышен еще за маяком.

— А мой папка скоро придет, деда? — спросил Мико. — Когда мой папка придет домой?

— Да уж пусть лучше он поторапливается, а то мы и наловить-то ничего не успеем, — сказал дед, поднимаясь на ноги и вглядываясь через парапет туда, где недалеко от моста, ведущего в город, стояла пивнушка.

— Гляди, деда, — сказал Мико, указывая пальцем в сторону устья, — гляди, гуси! Ой, какие у них шеи длиннущие!

— Это, Мико, лебеди, — сказал дед.

Лебедей было два, а сзади торопливо загребали неумелыми лапками их три безобразных отпрыска, неудачно подражавших своим исполненным достоинства родителям.

— Совсем как лодка, правда, деда? — сказал Мико.

— Верно, Мико, — сказал дед. — Совсем как лодка. Только они — белые лебеди, а лодка — старый черный лебедь.

Мико засмеялся.

— Лодка не лебедь, деда, — сказал он.

— Эх ты, темнота, да что ты понимаешь? — сказал дед и прислонился к борту; изо рта у него торчала почерневшая трубка, сделанная из кукурузного початка, в жестких пальцах он держал нож, которым старался отрезать квадратик прессованного табака. — Давным-давно, — продолжал он, — когда в Ирландии были принцы, да настоящие, а не какие-нибудь оборотистые торгаши, так вот, когда были у нас настоящие принцы и когда кто-нибудь из них помирал, его укладывали в лодку, совсем такую, как вот эта, построенную в форме лебедя, и отправляли его в море и поджигали, и знаешь, Мико, что потом было?

— Что, деда? — спросил Мико затаив дыхание.

— Все как вспыхнет! Как пойдет на дно морское! А из воды прямо к небу взлетал белый лебедь. Ей-ей! Каждый лебедь — это умерший принц. Вот потому-то нельзя лебедей трогать, Мико. Ты смотри, не вздумай когда-нибудь швырнуть в лебедя оловянной кружкой, как в гусака.

— Ей-бо, деда, — сказал Мико, — я лебедю никогда так не сделаю. Он принц, да?

— Именно, принц, — сказал дед. — Ну а те, что кладут яйца, те — принцессы. Это, пожалуй, занятие посерьезнее того, чем некоторые наши девки теперь балуют. Ты слышал когда-нибудь, Мико, как лебеди летят?

— Ага, — сказал Мико. — Они так делают: «В-жж, в-жж», вроде, ну, вроде как если крутить банку на веревке.

— Вот-вот, — сказал дед. — А когда наша лодка в море распустит парус и идет в бейдевинд[5], ветер в снастях вот точно так же свистит: «в-жж, в-жж». И плывет она, Мико, точно лебедь.

Он поднял голову и посмотрел на мачту. Обычно скрытая фуфайкой часть шеи по сравнению с загорелым лицом казалась белой-белой.

— Ой, деда! — сказал Мико. — Ой, как мне охота! Можно