Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев Страница 4

мы существуем и кому служим? Мы служим только богу; настоящий мастер никогда не будет работать нигде, кроме мечети. Мы украшаем мечеть так, чтобы отвлечь молящихся от всяких помыслов о земном. Подумай теперь — прилично ли рисовать картины, подобные той, которую нарисовал ты? Мусульманин взглянет на такую картину, подумает о коровах, о пастухе и этим оскорбит бога. Если ты настоящий мастер, ничего земного не должно быть в твоей росписи, — ты понял меня? В святых книгах, которые написали пророки и оставили как наставление в нашей земной жизни, говорится о мастерах так: «Если он изобразит живое, он совершит тяжкий грех. На том свете бог скажет ему: „Вложи дыхание в то, что изобразил своей дерзкой рукой!“ Мастер не вложит дыхания, ибо никто не может сделать этого, кроме бога, и пойдет на вечные муки в ад!»

Перед сном Нур-Эддин прочел все молитвы, которые знал. Утром без единой ошибки нарисовал узор.

— Сегодня ты попробуешь работать в мечети, — сказал мастер.

Служитель принес вторые подмостки. Нур-Эддин усердно трудился, расписывая угол, и сделал все так, как нужно.

Но вскоре тоска охватила его. С каждым днем все труднее было ему сидеть, изучая узоры, — спиной к миру, лицом к стене. Снова начал он путать краски, писал голубым вместо черного. Мастер Сулейман замечал и бледность его и неразговорчивость, но надеялся, что со временем все пройдет.

— Соблазн велик, — говорил мастер. — Я сам испытал его в молодые годы. Крепче держись, Нур-Эддин: это дьявол, злой дух соблазняет тебя,

Нур-Эддин все же не устоял: нарисовал угол мечети и птенцов горлинки, выглядывающих из гнезда. Днем он был весел и оживлен; ночью охватил его страх. Молиться он не смел, потому что греховная доска была цела. Несколько раз он брал ее и размахивался, чтобы ударить о выступающую балку, и не ударил. Ночь была беззвездной, ветреной, яростно шумели деревья, тополь, покровитель Нур-Эддина, стоял, охал и ронял на крышу свои шершавые листья.

Так прошла неделя, может быть — две. Утром Нур-Эддин рисовал, ночью — каялся. Вскоре понял, что все равно не сможет удержаться от греха, и решил не думать больше о боге и возмездии. Он утешал себя тем, что до смерти далеко, бог не скоро доберется до него, а может быть, и совсем забудет, потому что на свете есть много других, более виноватых грешников, которыми бог должен заняться в первую очередь.

Нур-Эддин открывал все новые сочетания красок и радовался, что мир велик и эти сочетания неисчислимы. Чтобы не навлечь подозрений мастера, он еще с бóльшим усердием работал над узорами. Сулейман поручал ему теперь даже сложную роспись и всегда оставался доволен.

— Все очень хорошо, — говорил мастер, — но краски у тебя все-таки слишком светлые. Гуще, гуще разводи краску!

Просыпаясь иногда раньше обычного, мастер слышал, как поет на крыше Нур-Эддин. «Это, наверное, тоже грешно — петь, изучая дело, посвященное богу, — думал мастер, — но я помолюсь лишний раз, и бог простит ему».

Наступила осень, в садах через листву краснели гранаты, ломились под тяжестью плода хрупкие ветви персиков, легким загаром покрывался белый виноград, лопалась кожица черного. Хорошо уродился хлопок; с каждым днем белее становились поля. Роспись мечети подходила к концу. Духовный совет готовился к приему паломников. Хотя, по преданию, великий шейх Раббани умер весной, в апреле, под цветущим миндальным деревом, духовный совет перенес день его смерти на осень, когда у дехкан, после уборки полей, бывает больше денег и свободного времени.

Было утро — без туч, но пасмурное от сгустившегося вверху тумана, с белесым пятном вместо солнца и бледными тенями на земле. Мастер тихонько позвал:

— Нур-Эддин, слезай, пора начинать работу.

Никто не отозвался с крыши.

Мастер повторил:

— Слезай, Нур-Эддин! — И опять не получил ответа.

Он пробовал кидать камешки на крышу, но его старческая рука была слаба, и камешки не долетали. «Может быть, он заболел?» — подумал мастер и, обеспокоенный, кряхтя и охая, взобрался по сучьям тополя на крышу, глянул — и окаменел. Спиной к стене, лицом к миру сидел Нур-Эддин и рисовал на большой доске осень — тени были бледными, на месте солнца белело мутное пятно. А рядом лежали другие доски — десять, двадцать, может быть больше, и на них было изображено все живое: лист, капля и впившаяся в нее красноголовая оса, служитель мечети, подметающий двор, пастух в белой рубахе, погоняющий бичом коров, дерущиеся скворцы, облако перьев вокруг них и, наконец, сам он, мастер Сулейман, — на подмостках, с кистью в руке, босиком; ноги мастера были сухими, искривленными, пятки — восковыми, как у покойника.

— Бисмаляи[7]! — сказал в ужасе мастер.

Нур-Эддин оглянулся и ахнул.

— Бисмаляи рахмани рахим! Воистину тебе мы поклоняемся и тебя молим о помощи!..

Схватив свой портрет, мастер занес его над головой, чтобы ударить о выступающую балку. Нур-Эддин побледнел, завизжал и кинулся на мастера, размахивая кистью. Пришлось позвать на помощь служителя мечети, с его помощью были разбиты и сброшены на каменные плиты двора все греховные доски. Нур-Эддин лежал в это время ничком и при каждом ударе вздрагивал так, словно бы доски кололи на его голове.

Усто Сулейман слез с крыши, скрылся в мечети. Когда он окончил моление, служитель сказал ему, что Нур-Эддин ушел куда-то по большой дороге…

…Так рассказывал мне в колхозе «Интернационал» Нур-Эддин второй. Совсем уже смерклось, глубокое русло реки под нами казалось бездонным провалом, и я не мог разглядеть внизу воду; она была здесь слишком неспокойна, чтобы отражать звезды. Появился чайханщик, прогибая босыми ногами зыбкие доски нашего помоста, он повесил фонарь и ушел медленнее, чем бы следовало: ему тоже хотелось послушать.

Я перебил Нур-Эддина второго вопросом:

— Скажите, вам, наверное, пришлось учиться у какого-нибудь мастера-старика?

— Да, — ответил он. — Я учился целый год, и так же, как Солнечный мастер, я убежал от своего учителя…

Он осекся, словно бы спохватившись:

— Но почему вы спросили?

— Мне кажется, — ответил я, — что в рассказе вашем очень много автобиографических мотивов из вашей собственной жизни.

Я хотел немного польстить ему, но вышло наоборот: он как будто даже обиделся. Мы долго молчали, прислушиваясь к плеску воды, ударяющей на завороте в крутые камни. Странно поет по ночам горная вода — то почти совсем затихая, то нарастая взволнованным бурлящим ревом, словно кто-то большой, невидимый в темноте вдруг перегородил течение.

Наконец мой собеседник подал голос:

— Как вы думаете, я имел право назвать себя Нур-Эддином? Вторым, конечно?

Стремясь загладить свою неловкость, я ответил без колебаний:

— Вы