Виктор Ревунов - Холмы России Страница 40

- Проще пареной репы, Пармен, Лийка в мать, вылитая. Лет через двадцать такая же будет. Вот и скажи ему: в шестидесятый год мимо остановки проскочил, а Николай Ильич навстречу из-под светофора. Просто резко затормозил. Какая дуэль?

Лазухин поправил буханку под мышкой.

- Перед тростью его сам извинись. Трогать нельзя.

С ней он фигура, личность. Ты когда-нибудь посмотри, как он на трамвайной остановке стоит. Всем просто асфальт, а ему пьедестал. Нечто несвержимое, сам закон.

1ы не смейся. Внушает, и еще как. Простои случай тебе расскажу. На даче женщина к нему пришла в слезах Адвокат-все знает. "Родной, милый, помоги, что делать, совсем мужик довел, житья нету". Николай Ильич собрался. В избу пришел. Женщину и детей ее за стол усадил. "Садитесь и ешьте,- сказал он им и на хозяина взглянул.-А тебя, буян, запишу..." Все! И ушел. Так за лесом хозяин его догнал и зарекся: "Больше не буду только не записывай..." Вот войди ты в избу или я, и по."

проьуи так скажи. А он может. Иной будет истинами сыпать, рубаху на груди рвать для веры - слушать не станут, разойдутся. А другой молча погляди/вдаль, и все поглядят. А как работает! Если бы землю копал, была оы гора от земли до небес. Один роту прокормит. Теще своей на памятник, как раб фракийский, раздетый п разутый, глыбу мрамора на горбу снес. Сила!

- И врешь ты, Пармен, а что-то получается.

- Понял, ясно теперь, от кого ты любимую доченьку хочешь отнять?

Сергей подошел к ограде, метались тени деревьев и затихали: останавливалась ночная карусель на засыпанной листвою земле, и снова с нарастающим шумом кружились тени. А дальше, над обрывом, сияла вениом голицынская беседка.

Сергей сжал холодные железины ограды.

- Скажи, любит она меня?

Я же специально пластинку поставил - "Утомленное солнце". После нее сразу расписываться бегут так обвораживает, месяца на два, а то и на четыре бывает.

- Я серьезно с тобой,- с обидой сказал Сергей.

Лазухин поднял воротник пальто.

- Любит.

Сергей почувствовал, как сердце его слегка остановилось - продлило миг счастья.

- Почему ты решил? Ты что-то заметил? Что, Пармен? Только без своих фантазий!

Хорошо. Произведем эксперимент. Вот я гляжу твои глаза.-Лазухин нарочито пристально посмотрел в глаза Сергея, спросил: -Ты что-нибудь почувствовал?

- Да так, ничего особенного.

- А когда она глядит, ты чувствуешь жар, волнение, приступы восторга. Не так ли? Так вот, из ее глаз исходят лучи, слегка розовые и пламенные, поднимающие температуру твоего тела. Эта горячка и есть любовь.

- А хочу я уйти с ней, без единого гроша, куда-нибудь далеко-далеко в поля и леса родные. Ты скоро увидишь наши силуэты вдали. Прощай и здравствуй, новое, чудесное!

- Тогда будь готов!

С надеждой, верою веселой

Иди Е[а все, не унывай;

Вперед! Мечом и грудью смелой

Свои путь на полночь пробивай.

Так, Сергеи. Тебе сам Пушкин прислал несколько слов дорогих. Без ангельства, как видишь. Люблю его!

Пой, ямщик! Я молча, жадно

Буду слушать голос твой.

Месяц ясный светит хладно,

Грустен ветра дальний вой.

Пой; "Лучинушка, лучина,

Что же не светло горишь?"

- Что же не светло горишь,- повторил Лазухин.- Дороже всех огней для меня эта лучинушка наша. Вот г расскажу сейчас про одну лучинушку, про любовь, Любовь особая. Алмазами вкраплена в породе человеческой.

Слушай... В нашем старом доме знаешь как, жизнь каждого, считай, открытая. Все известно, и все обсуждается, критикуется, или, наоборот, ставится в пример доброта, какая-нибудь удача. В самом конце коридора каморка.

Жили-были в этой каморке Горбачевы. Муж, жена, двое детишек-мальчик и девочка. Мать заболела безнадежно. Увезли в больницу. Через месяц пришел ее день последний. Муж прощаться пришел. Детишки с ним. Минута тягостная. Детишки, конечно, ничего не понимают.

Рады: мамку увидели. "Мама, мамочка, приходи к нам скорей". Не пришла мама. А стала приходить к ним няня из этой больницы. Детишкам баранок принесет, ирисок или яблок. По выходным - гулять с ними. Выбегут на луг возле пруда. И галдят, и смеются, и в прятки, и в салочки играют. Вечером спать уложит... Лучинушка! Осветила их темный и горький угол. Хворает сам Горбачев.

пыл слаб, а сейчас и вовсе после смерти жены. Никак не воспрянет. Сегодня, когда я к тебе собирался, пьяный он падал. Детишки по улице вели. Где же лучинушка их?

Заплакали. Соседи звать побежали. Одно страшно- как она будет расставаться с ними, н как они с ней расстанутся/ Цтец детишек обнимает, плачет, и тут же в пивную бежит. Не остановишь. Жена была тихая, хорошая, де7 тишки смышленые. Работай, живи. Бывает всему готовая причина, и выбор есть: быть или не быть. А тут без выбора, без измены и убийства. Все в одном: любовь жалость совесть и лучинушка, лучина, что же не светло горишь. И идеалом не подходит, чтоб жертвовать собой а ведь и пожертвует, уже обстирывает, корытом в стенку уперлась, в цветочки на засаленных обоях.

Друзья остановились перед откосом Окружной дороги^ь стороне отливал лужниковекий плес. Плыла баржа с фонарем на мачте, глухо стучал буксир под мостом звуки отдавались в железных арках, разносились над берегами и утихали стрекочущим эхом вдали.

- Кто же она?- спросил Сергей.

- Одна молодая, красивая женщина.

- Дети есть дети. Их-то жалко. Но отец?

- Она к плохому в дом не войдет.

- Детей губит,-с вспышкой гнева проговорил Сергеи,- А за это ему любовь человеческую?

- Что-то с ней такое, что каким-то образом каморка заметно на чистый свет повернулась. Я что-то рассуждал, Да и ты. А она просто, будто в свою избу вошла. "Ой же на дворе рябинами пахнет".

- Феня?

- Значит, уловил. Запало. Хотя в тот момент ты в политике плавал и нырял где-то в волнах Ла-Манша.

Между прочим, Лийка заревновала

- Да ты что?

- Любит. Вот что!..

Друзья спустились с откоса в ров с кустистым донником в порослях задичавшего вишенника, опутанного травой и вьюнками. Сели на старую, знакомую еще со шеольных лет, шпалу.

Сергей ощупал свой карман: трубку и табак дома забыл.

Лазухин достал пачку "Норда".

По путям прошел товарный состав, земля тряслась и грохотала, в вихрях стелилась трава.

Когда состав скрылся и доносились лишь отдаленные раскаты на мосту, Лазухин сказал про Феню:

- В чужом углу осветила, а в своей избе, слышал, тьму сама завела.

- Да не сама,-ответил Сергей.-Митя, муж ее, загулял. Десять тысяч растратил, в тюрьму попал. И горе еще: отец его, Федор Григорьевич, на березе замерз. Вся беда на них от Жславина. Проживал такой на хуторе подлец. И сам, говорят, пропал. Топором его уложили.

Отца моего затянули в эту историю с убийством. Вот какой угол, Пармсн^ Глухое болото. Сверху мох, а под ним и дна нет.

Полина Петровна налила в тазик теплой воды, опустила ложки. Развалились серебром на дне. Перемыла тарелки, чашки и блюдца. Поставила рюмки и бокалы в буфет. Посверкали на столе, и снова, надолго, закрылись стеклянными створками.

Перед зеркалом вытащила заколки и шпильки из пучка сплетенных на затылке волос, повязала голову легкой косынкой и подошла к окну на кухне.

Ждала сына.

На той стороне реки, по набережной, проносились редкие, наполненные светом автобусы, удалялись красные огоньки машин.

"Что же дальше?" - подумала она. Сын отслужил, а дальше-надо работать. Пришла пора. Все равно какая работа: копать ли землю, стоять у станка, пахать, сознавая, что люди работают друг для друга, помогают старанием, чтоб каждому жилось хорошо.

Она врач, много лет проработала в больнице, нагляделась на прошения с жизнью и знает, что нет ничего прекраснее простого дня за окном. Как каждая мать, хотела счастья сыну. Где оно-рядом или далеко? Может и не быть его: не всем дается.

В комнатах тихо-тихо. Феня давно спит. Молчит телефон, и Полине Петровне кажется: вот-вот зазвенит и ей сообщат что-то... Тревоги материнские, без конца тревоги.

Одни забываются, и приходят новые, как тучи из-за горизонта: их не остановишь.

Сергеи открыл дверь ключом, вошел крадучись.

Полина Петровна зажгла свет на кухне.

- Ты не спишь. Прости, мама. Заговорились с Лазухиным,- сказал он и расцепил портупею, повесил на штырь вешалки, как, бывало, отец.

Она была рада, что он пришел.

- Ложись. Чай принесу,- сказала сыну.

Сергей прошел в комнату, где спала Феня, чтоб взять кисет и трубку па подоконнике. Сперва, войдя со света, ничего не различал в темноте. Потом что-то забелело в углу, и из белого показалось лицо в лучившейся тенями подушке; чему-то улыбалась, и удивительной была явившаяся из тайны сна улыбка с закрытыми ресницами, будто о любви сказали ей что-то, или узнала минуту счастья, и забылась, и руку опустила, показывала пальцем на лежавшую в кресле кофточку - не то просила подать, не то раздумала и заснула.