Николай Гарин-Михайловский - Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи Страница 40

Местность поднимается, лесу больше, китайская сторона Тумангана, по которой мы идем, представляет из себя долину саженей в триста, редко поросшую лиственницей, покрытую высокой сухой травой, которую лошади по пути с удовольствием хватают.

Дороги нет — тропа, но и делать дороги не надо, везде можно пока проехать. Через ручьи даже мостики — это следы китайской комиссии, работавшей здесь двенадцать лет назад, — они шли от Пектусана вниз по течению Тумангана.

На четвертой версте последнее поселение Пургун-пау.

На двенадцатой версте гора Цын-сани, считаемая корейцами святою. Она имеет оригинальную форму верхней части человеческого туловища, с отсеченной головой и руками.

Высота горы футов семьсот над нами.

На вершине ровная плоскость саженей в тридцать. На ней, говорят корейцы, есть громадная каменная плита, на которой гигантская шахматная доска. Это богатыри в часы отдыха играют в шашки.

С Пектусана видна[8] эта гора и следующая за ней к востоку Пук-поктоуй, имеющая вид гигантского лица, лежащего вверх к небу.

Через эту гору дорога и перевал в Консан и Тяпнэ.

Наша дорога все время идет долиной Тумангана, который здесь — только звонкий прозрачный ручей.

Местность поросла почти исключительно лиственницей. Золотистые густые иглы ее уходят вверх и оттеняют чистую, нежно-яркую лазурь осеннего неба.

На двадцатой версте, на перевале, в первый раз мы увидели и Пектусан и Собексан (Малый Пектусан).

Затем его видно часто, а с места, где я пишу, тридцать восьмая верста от Тяпнэ, Пектусан как на ладони.

Редкий, везде горелый лес не мешает смотреть на него.

Только сейчас я разобрался в этой горе. Она кругла, но сбоку виден только диаметр ее, — остальное должно дорисовывать воображение. Диаметр громадный (корейцы определяют верхнюю окружность в 170 ли, а окружность озера в 80 ли). Тогда, конечно, это что-то грандиозное.

Два вида Пектусана были очень эффектны.

Вчера, при закате, он был прозрачно-бело-зеленовато-молочный.

Сегодня, до восхода солнца, в тумане утра, он обрисовался на горизонте громадной, цвета серого жемчуга, поднятой к небу круглой горой.

Теперь вид его не так эффектен.

В оврагах он покрыт снегом, и это и делает его белым. Летом же он черный, и только кайма в самом верху, там, где пемза, как будто светлее.

Ночевали в глухом месте, у подножья какой-то красной горы, по-корейски — Хансоу-сани — красная земля, вероятно, киноварь в ней. Масса нор в ней.

Тут же шумит Туманган, через который даже мост устроен для двенадцать лет тому назад бывшей здесь китайской комиссии. Есть сухая переправа для лошадей и масса сухого леса.

Мы развели пять костров, спасаясь от владык этих мест, — тигров, барсов и хунхузов.

Кстати о них: сегодня проехали шалаш из веток со свежими следами людей, — костер был еще теплый. В шалаше нашли две вязанки целебного корня хуанзо, который продается по 25 зон фунт.

Товару рублей на тридцать. Очевидно, эти несчастные хунхузы — два человека — при нашем приближении убежали в лес.

Также убежал и барс, которого видел Н. Е.

Попалось несколько косуль, стреляли, но пока неудачно.

Вечер. По очереди караулить эту ночь должен был я.

В девять часов для вящего страха несколько раз выстрелили.

Я поставил свой столик у костра и решил, чтоб скоротать время, заниматься английским языком.

Правду сказать, спать безбожно хотелось.

Выручили корейцы при вьюках: — Ложитесь все спать, потому что мы все равно спать не можем. У нас нет теплого платья, да и за лошадьми все равно смотреть надо.

Я не заставил себя дважды просить: и сам лег и своих людей снял с караула.

29 сентября

В три часа корейцы разбудили нас. Итак, в царстве хунхузов, тигров и барсов все благополучно.

— А що им тут делать? — отзывается презрительно Бибик, — так никого до самого конца и не встретим.

— А пишут, а говорят.

— Хоть и пишут, хоть и говорят.

Сегодня штыки отвинчены, ружья в чехлах, и только Н. Е. не теряет надежды на охоту, едет впереди и держит ружье наготове.

Я было поехал за ним, но увлекся фотографией, затем сел писать и теперь один в мертвой тишине осеннего, да еще выгорелого леса, под чудным ясным сводом голубого, как бирюза, неба. Что-то проскочило в мелкой чаще, коричневое — прыжками: косуля или барс? Не все ли равно — грозный облик этих мест уже разрушен, беспечность русская вошла уже в свои права. Россия, Европа, Азия, Пектусан — земля везде кругла.

Вчера Бибик, отстав, выстрелил в ворону, а П. Н. свалился с лошади.

— Я думал, — говорит он, вставая, — что это меня убили хунхузы.

Бибик куда-то в пространство бросает:

— Двоих сразу убив.

Лес и лес, и все лиственница, изредка в ней березка, раньше на вершинах увалов попадался дубок.

То, что я видел, в общем малопригодный лес: попадаются отдельные экземпляры прямо великолепного мачтового леса, высокоценимого при этом, как лиственничного. Но такого леса ничтожное количество, и он говорит только о том, что природные условия для роста такого леса — благоприятны и что, при соответственной постановке вопроса, через сто лет здесь может быть образцовый лес. Но теперь, в общем, это хлам времен, почти весь пригоревший, подгоревший, посохший. Целые сажени, куда глаз кинешь, тянется молодая, густая поросль, глушащая друг друга, местами посохшая. Целые версты дальше тянется молодяжник постарше, или посохший, или уничтоженный пожаром. Унылый, жалкий вид поломанных вершин, торчащих кольев.

— Давно сгорел?

— Давно.

Лес умер, здесь и будет поляна.

Проехали двадцать верст еще, и Туманган исчез. Уже и на ночевке это был ручей в полсажени.

Исчез он по направлению к Пектусану, около озера Понга, длиной около ста сажен, шириной еще меньше, — исчез в маленьком овраге.

Отсюда и название: Туман — скрывшаяся, ган — река.

Это озеро и вся болотистая местность и являются истоками Тумангана, а не озеро дракона на вершине Пектусана.

Пока я догонял своих, Н. Е. успел встретить медведя, стрелял в него, но до медведя было далеко.

Медведь черный, не крупный, ел в это время голубицу, которая здесь в изобилии.

Видел он, кроме того, двух козуль и стадо гуранов (козули-самцы).

Всякого зверья здесь, и притом непуганого, непочатый угол.

Вот где места для охоты: Н. Е. молил подарить ему денек для этого. Туземцы обещают выгнать ему и тигров, и барсов, и медведей, и козуль.

— Если с одного конца по ветру зажечь, а с другого на заранее выжженном месте стать, то сами все прибегут к вашей цепи.

Наши: польские магнаты ездят на Охоту в Индию, в Африку, — сюда бы приехали, где первобытное богатство зверья, где люди просты, доверчивы, как дети.

Я приглашаю сюда и художников посмотреть на первобытную природу.

Вот, например, поворот, и пред глазами здешняя глухая, пощаженная пожарами тайга. Высокие гиганты ушли вверх, и сквозь их желто-золотистую листву просвечивает нежно-голубое небо. Другие же такие же гиганты, изжив свои века, мирно покоятся внизу. Их, как ковром, густым, изумрудно-зеленым, покрывает вечная зелень, посыпанная сверху мелким желтым цветом лиственницы.

Здесь вековая тишина, и печальная туя там и сям так уместна здесь, в этой тишине кладбища.

Что-то шепчут встревоженно вершины.

Мы уходим от них, и уже далеко слышится последний окрик наших нанятых для вьюков корейцев. Это покрикивают на своих микроскопичных лошадок они — люди Востока, в восточных костюмах, в каких-то дамских, по случаю холода, капюшонах, добродушные, простые, робко косящиеся на всякий куст, на всякий шорох.

А вот и родная тайга: уголок вековых елей, — неряшливый, грязный, как халат старого скряги, и длинные зелено-прозрачные клочья висят на старых, дряхлых, седых елях. Пахнет сыростью и погребом: ступает осторожно лошадь и проваливается в гнилой пень.

Вот овраг, заросль желто-коричнево-черная, и свесились над ним высокие желтые красавицы лиственницы.

— Любимые места господина, — говорят корейцы, никогда не называя в таких местах тигра, и спешат пройти мимо.

Чувствуется, что это действительно место господина здешних мест, — вот-вот выскочит он, такой же цветом, как и даль эта, и, улегшись, облизываясь, как кошка, начнет весело отбивать на обе стороны такт хвостом.

А вот обгорелые, засохшие деревья одиноко торчат в какой-то серовато-белой, выжженной солнцем пустыне. Не растет даже трава, и обнажился мельчайший, искристый пемзовый песок.

На нем явственные следы всякого зверья: вот копытца барана, а вот и лапа хищного спутника его. Множество следов, частью уже посыпанных желтым цветом лиственницы.

Мы подходим к кульминационному пункту и в то же время главной цели нашего путешествия — к Пектусану, самой высокой вершине (8000 футов над уровнем моря) Ченьбошанского хребта, — громадный хребет, разрезывающий всю Маньчжурию с запада на восток.