Кузьма Петров-Водкин - Хлыновск Страница 40

— Видать, кто-то вас попугал, детушки… — заключил Андрей Кондратыч.

В это время подошли к нам отец и бабушка Анна. Снова наперебой рассказали мы о происшествии с нами, причем свинью называли уже прямо оборотнем.

— Господи помилуй, — перекрестилась при этом Анна Кондратьевна, — померещилось, чать, вам, пострелы.

Отец принял всерьез нападение на нас; ему было все равно: свинья, оборотень или человек, но кого-то надо разыскать и урезонить… Он и Кондратыч направились по порядку домов, осматривая ворота и калитки, и вернулись оба в большом недоумении. Обнаружилось два подозрительных дома: в одном оказалась незапертой калитка, а к другому привели свиные следы. В первом жила старуха, двоюродная тетка отца, страдающая всеми немощами, еле передвигающаяся с помощью квартирантки-подруги, такой же старой, как и хозяйка… Второй, пустой дом принадлежал Осею Елову, пьянице, умершему в прошлом году от опоя. Дом был с развалившейся крышей, с дырами в стенах и с забранными кое-как досками окошками.

О наличии свиней в обоих домах не могло быть и мысли и что касается оборотничества, тоже как будто ему здесь нечего делать…

По лицам и по перемене настроения взрослых я понял, что мысль о настоящем оборотне, помимо воли их, овладела взрослыми.

До келейки шли молчаливо. Кроме пережитой жути, у меня оставалось приятное самодовольство от происшествия. Я старался и не думать о том, что это мог быть не оборотень, и заранее лакомился, предвкушая мой рассказ товарищам в школе и дворне о необыкновенном приключении.

С этой ночи слухи об оборотне загуляли по городу: с нами, оказывается, был не первый и не последний случай.

Московская в этом месте в ночную пору стала непроходимой. Парни, которые посмелее, залегали с кольями сзади подворотен и калиток, выслеживая появление свиньи, но никакой слежке не удалось захватить животное врасплох — оно объявлялось в другом месте. По ошибке убили краюхинского борова, попавшегося на улице в сумерки возвращавшимся с базара мужикам. Старухи уверяли, что оборотни явились либо к войне, либо к мору.

На Вольновке, правда с другого конца от свиньи, обокрали дочиста бакалейную лавочку. Как-то на Масленой неделе произошло несчастие пострашнее. В городской части, недалеко от собора, пешники, обкалывавшие ото льда баржи, возвращались затемно домой на Горку. Вдоль забора пустыря Колоярова они заметили подозрительное животное, шмыгнувшее от них на пустырь. Мужики бросились за ним, увидели что-то пушистое и темное, похожее на зверя, притаившееся за баней, и один из мужиков пешней насквозь просадил эту темную тушу. Раздался страшный человеческий вопль корчащейся шкуры.

Зажгли серники и отступили в ужасе: из шкуры торчала голова Чебурыкина. Дошутился бедный цирюльник! Он жил двое суток и открыл обстоятельства своего несчастья. Чебурыкин просил, чтобы его не смешивали с оборотнями, что это он оделся в вывернутую шубу только для того, чтобы попугать соборного дьякона, который очень смешной в испуге и который должен был в то время возвращаться от всенощной. Что такую дурость он сделал первый раз в жизни и просит не винить пешника за убийство, что темноту просвещают, а не играют с ней, как делал он, Чебурыкин, за что и поплатился.

— Ум хорош для дураков, а для умных гибель, — в последний раз перед потерей сознания пошутил Чебурыкин.

Умер бедняга от общего заражения крови. Мучился, но не жаловался, только зубами скрипел, когда не сдержать было боли.

Хоронил Чебурыкина весь город. Запомнили от него только веселое. Дьякон, произносивший «о блаженном успении вечный покой», поперхнулся смехом на этом месте, потом каялся, что-де только дошел до высокой ноты, посмотрел на протоиерея и сразу в глазах, как живой, козел зеленый явился, как дьявол смешнущий…

Говоря по совести, хлыновцы не были черствы сердцами, а главное — они ценили юмор, который задевал соседа…

Хороши бывали в Хлыновске зимы.

Глава восемнадцатая

ВЕСЕННИЙ ДОЖДЬ

Над вымыслом слезами обольюсь…

Дождя долго не было. Крестьяне печалились о посевах. Я по огороду замечал, что, как ты его ни поливай, — все не то, цвет ботвы не такой. Пыжутся побеги от моего полива, а ножки у них чахлые, вот-вот желтеть начнут…

Я выходил из сада, когда полил дождь, теплый, крупный, такой, какого ждали, чтобы напитать землю. В это время во двор въехало несколько извозчиков с семьей Полинского, судейского чиновника, снявшей у Махаловых верх каменного флигеля и кухню. В составе семьи было пять человек детей, из которых мальчик Вова был на несколько месяцев моложе меня; старшая сестра его — на год меня старше, а остальные три — моложе Вовы.

Этот приезд произвел некоторую встряску в моей жизни, к тому же он совпал с началом моей юности. Полинские были подбором приятных лиц, начиная с матери, с копной блондинистых кос, увитых на голове, с немного полным, мягким лицом. Нежный оттенок кожи Марины Львовны, с играющим под кожей румянцем, был передан милым, как куколки, детям. Сам Полинский, с пышными баками, обладал миндалевидными глазами и мраморной белизной кожи, как бы по ошибке доставшимися мужчине.

Надо сказать откровенно, принятие этого канона лиц за красивых могло произойти для меня и по другой, гигиенической причине, — ведь это была, пожалуй, моя первая встреча с детьми, которых часто моют, за которыми ухаживают няни и гувернантки. Чистота, может быть, играла большую роль, чем эстетика.

Улыбка свысока, одними губами, с лиц родителей перешла и на лица детей. В улыбке была, очевидно, пустая кичливость, но она их всех вздергивала, как мне тогда казалось, на высоту, недосягаемую для хлыновцев.

Как бы там ни было, но пройдет немало времени, раньше чем я освобожусь от этой моей привязанности, в которой так путано были расположены мои чувства дружбы к Вове и любви к его сестре, любви тайной, без поведания предмету любви.

Приезд Полиыских всколыхнул меня. Силы мои были двинуты с места, находили применение: я начинаю фантазировать, рисовать, проявлять геройства, достойные мальчика; я перестал бояться темноты, нарочно ночью забирался в глухие углы сада, входил в пустой дом; вот когда я понял Ерошкино рыцарство.

Под лестницей, у моего изголовья, прорыто было мною тайное подземелье, ведущее в удивительные места. Три девочки, кроме старшей, бредили о тайных ходах моей пещеры. Ни смехом, ни ворчанием родители не были в силах разбить мою сказку.

Сказка плелась, ширилась. Старшая девочка нейдет в мое подземелье — я усиливаю атаку. Пишу главу первого и последнего в моей жизни романа. Начинался он так: «Однажды я сидел в моем кабинете, и вдруг ко мне, как буря, ворвался мой друг К. (читай Кузьма), со страшным решением…» Этот К. рассказывает автору захватывающую историю, происшедшую в закаспийских пустынях, с похищением очаровательной девушки Б. (старшую сестру звали Бодя) хищниками монголами (в романе «самоедами», а несколько строчек ниже они названы «людоедами»). Сверхъестественную отважность проявляет К. в битве, чтобы спасти девушку; раненный в сердце, он, тем не менее, спасает ее… Но она не любит героя, то есть автор не утверждает этого окончательно, вернее, он и сам не знает, любит или нет девушка героя, он только заявляет, что спасенная не бросилась ему на шею и не произнесла ни одной клятвы… К. разъярен и с мыслью, что все-таки Б. будет принадлежать ему, «холодно, с улыбкой безумия» кланяется девушке, садится на «дико оседланного верблюда» и мчится куда глаза глядят, чтобы осуществить свое «страшное решение».

Можно легко себе вообразить, как трепетали мои юные слушатели каждый раз, как приступали мы к чтению. Надменная Бодя некоторое время крепилась, чтобы не проявить интереса к написанному, хотя я знал — она расспрашивала сестер и брата о содержании романа. Наконец она выразила желание послушать. Чтение состоялось в виноградной беседке. Волнение мое было неописуемо, до испарины, когда я открыл тетрадку…

Мельком, во время чтения, взглядывая на Бодю, я видел, что оно ее интересует, но когда я кончил, девочка сказала, улыбаясь кичливо:

— Да и не полюбит такая красивая девушка этого К.

— Почему? — с сожалением воскликнули младшие.

— А потому… у него, кроме верблюда, пожалуй, и денег нет.

Толчок, данный мне семьей Полинских, не остановил меня на каком-нибудь определенном занятии.

У дяди Вани в кладовке попались мне горшки с масляной краской и пара кистей. Здесь же нашел я обрезок белой жести. Я написал на нем картину-пейзаж. Кисти были толстые, чтобы изобразить ими листья деревьев; тогда мне пришла мысль использовать притычку полустертой щетины, чтобы изобразить крону. По белым стволам, притыкая другой цвет, я изобразил стволы березок.

Бабушка Арина навещала меня иногда у Махаловых. Она обычно уводила меня в укромный уголок двора, чтобы наедине повидаться.