Виктор Клюшников - Марево Страница 40

Русановъ пробѣгалъ отрывками:

"Другъ мой, сердце мое облилось кровью прочтеніи вашего письма. Итакъ Аделины нѣтъ болѣе на свѣтѣ, нѣтъ болѣе тихаго ангела, посланнаго вамъ въ подруги жизни небомъ благодатной Германіи. Потеря велика, но у васъ достанетъ силы перенести ее. Мысль осыпать покойницу розами на смертной постелѣ, не выставлять мертваго тѣла на позорище праздной толпы, и не допускать постороннихъ лицъ до самаго выноса — показываетъ всю несокрушимость вашего духа и находитъ полное сочувствіе въ поэтическихъ натурахъ…

"…Помните, что на рукахъ вашихъ остается малютка Инночка, развитіе которой есть ваша священная обязанность…

"…Посылаю вамъ Emile Rousseau, классическую книгу по вопросу о воспитаніи: tout est bien, tout est grand sortant des mains de l'auteur des choses…

"….У меня премиленькая квартирка, много уроковъ; надѣюсь занять мѣсто въ корпусѣ…

"…Боже мой! Боже мой! Какъ судьба разбросала нашъ кружокъ!…

"….Пусть неизмѣненъ жизни новой,

Приду къ таинственнымъ вратамъ.

"Горячо жмущій вашу руку, В. К."

Помѣтка: "на сумасбродныя весьма нечего отвѣчать".

Письмо со штемпелемъ Рима:

"Письмо ваше чрезвычайно огорчило меня и оскорбило всѣ христіанскія чувства. Развѣ можно нападать на одно изъ священнѣйшихъ установленій, потому только, что у васъ дурная жена; вспомните свой первый бракъ…."

Русановъ не дочиталъ письма, и торопливо взглянулъ на окончаніе.

"Вы сами пишите, что увлеклись простотой Анны Михайловны; вы мущина, заставьте ее, укажите ей истинное значеніе женщины.

"Поручаю васъ милости Божіей.

"Соболѣзнующій о васъ Н. Г."

Приписка: "помѣшался!"

"Вѣна. 1847 г.

"Я не писалъ бы къ тебѣ, еслибы до меня не доходили олухи, что ты непокоенъ духомъ, болѣе чѣмъ когда-нибудь озлобленъ омутомъ жизни, раскаиваешься въ постылой слабоети и страстно желаешь пострадать за правое дѣло. Vaut mieux tard que jamais! Настала минута искусить прошлое. Народы пробуждаются. Кошутъ и Гергей подняли знамя возстанія въ Венгріи. Франція Ледрю-Роллена, Ламартина, Виктора Гюго готова отозваться грознымъ эхомъ на первый пушечный выстрѣлъ. Въ Италіи глухое броженіе. Пріѣзжай, ты найдешь меня во главѣ движенія. Снова твой

"М. Б."

"P. S. Посланецъ передастъ тебѣ всѣ подробности…"

— А это отъ отца, подумалъ Русановъ, взявъ слѣдующее письмо:- его рука! Такъ и есть!

"Москва. 1853,іюля 30.

" Любезный другъ,

Николай Терентьевичъ!

"Письмо твое получилъ и нахожусь въ крайнемъ недоумѣніи. Если ты меня не морочишь, такъ у тебя сильно разстроена нервная система. Это очень понятно; огорченія, потеря, пятилѣтняя ссылка и всѣ испытанія, какія выпали тебѣ на долю, не могли не подѣйствовать на твою слабую комплекцію. Посылаю тебѣ рецептъ:

R. Tincturae Valeriana. 3 β.

Aq. Laurocerae. 3j.

MDS. По 30 капель во время припадка.

"Очень, очень радъ, старый дружище, что ты наконецъ дома; а что до семьи, такъ плюнь ты на эти дрязги. Извѣстно не слѣдъ было жениться въ другой разъ, или ужь въ рукахъ держать бабу, коли вздорная. Радуюсь, что Инночка тебя любитъ; только я боюсь за нее; раннее развитіе губитъ дѣтей, а ты теперь вѣроятно поддаешь пару. Все что ты пишешь о воспитаніи на какихъ-то новыхъ началахъ, мнѣ не понятно; это ваше дѣло, мыслителя. Я изъ своего Володьки ничего не хочу выдѣлывать, и пусть онъ будетъ честный работникъ и счастливый семьянинъ en dépit de tout."

Русановъ улыбнулся на эту ошибку добряка, забытые образы прошли передъ нимъ, странное чувство охватило его…

"Пиши, да пожалуста не подсыпай того… попроще; оно не хуже, а то и до бѣды недолго. Эхъ, братъ, до сѣдыхъ волосъ дожилъ, а чего надо не нажилъ! Ну, скажи по совѣсти, не сумашедшее твое письмо? Скажи брату, чтобы прислалъ сала, да наливокъ.

"Иванъ Русановъ."

Владиміръ Ивановичъ сталъ перебирать письма, проглядывая ихъ мелькомъ; всего бы не перечесть въ недѣлю: письма были и шести европейскихъ языкахъ; встрѣчалась фамиліи болѣе или менѣе извѣстныя въ то время, болѣе или менѣе игравшія роль. Изъ этого онъ заключилъ, что отецъ его, въ простотѣ сердечной, и не понималъ значенія своего стараго дружища; вѣроятно, и причина ссылки этого дружища, въ 1848 г., оставалась для него необъяснимою загадкой. Ясно было, что отецъ Инны былъ центромъ, около котораго группировалось сначала все мыслящее въ Россіи, а потомъ, когда онъ отшатнулся отъ этого кружка, вокругъ него стали собираться всевозможные элементы революціи 1848 года.

На одномъ изъ писемъ Русановъ нашелъ подпись Льва Горобца, и съ новымъ любопытствомъ принялся за чтеніе:

"Батюшка, смѣю ли я хоть разъ еще назвать васъ этимъ именемъ? Я не стою даже гнѣва вашего, но если я вамъ не сынъ больше, выслушайте человѣка въ отчаяніи. Я — одинъ, безъ средствъ, безъ имени, преступникъ, убійца. На нѣсколько дней я присталъ у раскольниковъ: что будетъ дальше — страшно подумать. Я не умѣю красно говорить, вы меня упрекали въ скрытности, не оттолкните же моей исповѣди…. можетъ-быть скоро меня не будетъ въ живыхъ.

"Да, Леонъ былъ скрытенъ, Леонъ былъ негодяемъ, мотомъ, развратникомъ…. Многихъ огорченій, многихъ безсонныхъ ночей стоилъ я вамъ…. Кто же виноватъ? Батюшка, не для оправданія себя пишу, я былъ бы послѣднимъ изъ подлецовъ, еслибы вздумалъ упрекнуть васъ. Вы не отдали меня въ одинъ изъ тѣхъ домовъ, гдѣ гибнутъ тысячи подобныхъ мнѣ; вы не бросили меня, какъ лишняго щенка, на произволъ судьбы; вы открыто говорили: это мой сынъ, и я росъ наравнѣ съ меньшими братьями, привыкъ называть домъ вашъ — нашимъ домомъ, садился за свой столъ, разъѣзжалъ верхомъ по отцовскимъ помѣстьямъ, и гордо подписывалъ вашу фамилію на запискахъ къ пріятелямъ. А васъ-то какъ любилъ, съ какою жадностію прислушивался къ каждому слову на урокахъ! Я старался отличиться передъ братьями, я хотѣлъ быть достойнымъ васъ. Что же перевернуло дѣтскую голову? Одно слово. Кто-то изъ хуторскихъ въ сердцахъ назвалъ меня: байстрюкомъ {Незаконнорожденный.}. Меня поразило новое слово, какъ сейчасъ помню ваше смущеніе при моемъ вопросѣ! Вы наказали сгоряча неосторожнаго паробка, но слово мнѣ запало и я допытался значенія. Оно стало моею bête noire, я росъ, и оно росло со мною; я развивался, и оно развивалось до полнаго сознанія моей безправности во всѣхъ отношеніяхъ…. Наступило юношество; идеалистъ и романтикъ по воспитанію, я думалъ найдти чистую женскую душу, которая замѣнила бы мнѣ все; я отдался со всѣмъ жаромъ молодости…. Что жь отвѣтилъ мой идеалъ? Батюшка, еслибы вы слышали, какимъ горькимъ смѣхомъ смѣюсь я теперь, вспоминая прошлое…. Она соглашалась выйдти на меня, когда я буду генераломъ….

"Я сталъ скрытенъ. Каждая улыбка чужаго человѣка ври моемъ появленіи колода меня, въ каждомъ словѣ мнѣ чуялось оскорбленіе; я сталъ чуждаться людей, семья, васъ, себя наконецъ. А молодость брала свое, жить хотѣлось, кровь играла…. Тутъ-то и принесло дядю съ его философіей. Съ какимъ восторгомъ услыхалъ я, что всѣ люди равны, что незаконное рожденіе — абсурдъ, что ранги и привилегіи — безсмысленные выродки кастъ, что теперь всѣми силами надо разрушать отжившіе предразсудки…. Все это въ отвлеченіи слышалъ я и отъ васъ, но мнѣ въ голову не приходило примѣнить это къ себѣ…. А дядя ударялъ прямо по больному мѣсту. Какъ мнѣ весело стало вѣрить въ одного себя, въ свою силу! Какъ я гордился передъ товарищами прозвищемъ удалаго паренька безъ роду и племени!… Я все думалъ, что завоюю себѣ свое право и съ безпощадною послѣдовательностію жилъ навыворотъ въ отношеніи къ обществу. Оно презирало пьяницъ, я сталъ пить; оно преслѣдовало развратъ, я связался съ женщиной, о которой теперь не могу вспомнить безъ омерзѣнія; оно въ лицѣ мужа хотѣло наказать меня по тогдашнему обычаю — я сдѣлался убійцей. Я вижу всю ложь этой жизни; я сознаю, что не по влеченію, не изъ служенія идеи, а изъ гордости, изъ ложнаго самолюбія, жилъ такъ, да ужь поздно. Назадъ нельзя, а между тѣмъ и привычка беретъ свое, тянетъ меня дальше и дальше; я борюсь, мучусь больше чѣмъ прежде, и кто знаетъ до чего я дойду…. А отдаться въ руки правосудія, — нѣтъ, живой я никому въ руки не дамся….

"Вотъ что хотѣлъ я сказать вамъ, вотъ на что, къ несчастію, у меня ни разу не хватило духа, пока я жилъ съ вами…. Забудьте же, дорогой мой, если не можете простить вашего сына Льва Горобца."

— Это живой человѣкъ писалъ, подумалъ Русановъ, еще разъ перечитывая письмо; это не сфабрикованный взглядъ на жизнь, не теоріи, долбней вбитыя въ голову: это живая мысль, живое слово.

Еще нѣсколько писемъ перебралъ онъ, пока не добрался до послѣдняго. Съ первыхъ же строкъ оно совершенно завладѣло его вниманіемъ.

"Безцѣнное дитя мое, единственное утѣшеніе послѣднихъ дней надломленной моей жизни, тебѣ пишу я, Инна, чтобы не пропади даромъ труды мои. Мнѣ ужь не долго маяться по свѣту, не доживу я до полнаго развитія твоихъ физическихъ и нравственныхъ силъ, а это самая страшная эпоха въ жизни человѣка; тутъ онъ стоитъ у трехъ сказочныхъ дорогъ съ извѣстными тебѣ надписями, стоитъ межь двухъ потоковъ, которые борются отъ вѣка, увлекая за собой все что живетъ; къ одному изъ нихъ надо пристать, надо идти направо или налѣво; на средней тропинкѣ и съ конемъ пропадаютъ. Ты понимаешь эти мысли; но большая разница понимать жизнь, и стать съ ней лицомъ къ лицу; задрожитъ и поблѣднѣетъ молодое существо, когда поднимется передъ нимъ занавѣсъ той обширной сцены, на которую придется ему выступить; вотъ въ эту-то минуту обѣщай мнѣ, дитя мое, перечитать это письмо. И задай себѣ вопросъ прямо, безъ лживыхъ увертокъ: по какому пути ты пойдешь? И почему ты пойдешь именно по этому пути?