Анатолий Рогов - Выбор Страница 40

А после и говорит:

"Что ж она сама-то, коль так мается, не придет ко мне? Ведь говоришь же, что все чувствует".

В самом деле, пойди сама.

- Прямо сейчас?

- Ну что ты! Пусть проспится. Завтра. Проход-то Шигона открыл, сам меня через него проводил.

* * *

Опашень надела пурпурный муаровый с широким воротником из яркорыжей лисицы и янтарными пуговицами в серебре. И накапка выглядывала по бокам из прорезей ярко-желтая атласная блескучая с малиновыми тугими запястьями, шитыми скатным жемчугом и разноцветными каменьями. А кика была густо-вишневая парчовая с крупными лалами и изумрудами впереди и с поднизью в восемь шнуров с каждой стороны из крупных жемчужин, лежавших концами на лисьем воротнике. Сапоги одела тоже желтые сафьяновые с крупными игривыми рубинами и узором из мелких кораллов. Платок же в руках держала прозрачно-легкого розового шелка. И набелилась, насурьмилась, щеки нарумянила, будто яблочки.

Никогда еще так красно и ярко, так зазывающе не одевалась и не красилась. У колдовавших над нею девок глаза горели от восторга.

И благовония самые дивные, пьянящие не забыла.

И как пробил предполуденный получас, перекрестилась, попросила шепотом Царицу небесную заступницу пособить, не оставить ее одну в эти минуты - и двинулась, велев, чтобы никто ее не сопровождал.

Но переход, по которому накануне вернулся Вассиан, вновь оказался закрытым.

И другой тоже. Сама посмотрела.

И ринулась в третий, все убыстряя шаг и кляня ту дурью башку, которая все это устраивает, когда государь потерял в пьянстве разум! Ну ужо! Ужо она сама этим займется! Третий переход был тоже закрыт.

Тогда она почти уже бегом вернулась, накинула самую красивую белую, на горностаевых черевах и хребтах шубу и такую же шапку - и на волю, где при сильном ветре летел, лепил сырой, густой снег. Пошла к его терему через двор.

На высоком Красном крыльце из-за сильного снегопада никого не было. Она поднялась и вошла в большие парадные сени, где народу было довольно много: все кого-то или чего-то ожидающие и стражники у дверей в покои и палаты, в красных кафтанах, красных сапогах, со стальными топориками на плечах.

Все, конечно, земно ей кланялись, расступались, только стражники у главной двери вдруг встрепенулись и загородили ее.

- Прости, матушка-государыня! Не гневайся! Повремени чуток! Велено прежде доложить, кто идет.

- Доложить? Обо мне?!

- Обо всех, кто б то ни был. Не обессудь!

- Кем велено?

- Начальником.

- Когда?

- Намедни ввечеру.

Все вокруг позастывали, притихли, пораженные тем, что ее, ее вдруг не пускают.

И она была поражена, потрясена этой новой неожиданностью, но постаралась, чтобы внешне по ней все-таки никто бы ничего не заметил, даже заставила себя ухмыльнуться и сказать:

- Ну, коль велено, тогда побыстрей!

Но тут, к счастью, из боковой двери выскочил сам огромный начальник великокняжеской стражи, заросший чернущими волосами чуть не под самые глаза Никодим Сметанин и, кланяясь, разводя руками и сокрушенно вздыхая, сообщил, что она зря себя утруждала по такой непогоде-то - нет теперь государя на месте.

- А доложили, что здесь.

- Был, точно. Да отъехал.

- Когда?

- Да вот-вот.

- Куда?

- Не ведаю...

И пошел впереди Соломонии к выходу, показывая огромными ручищами, чтобы все расступились, очищая ей пути. А стражники с топориками уже выстроились по сторонам, выпроваживая ее.

- А ты-то почему не с ним? Ты ж всегда с ним, - спросила уже на Красном крыльце.

Но что он пробасил в ответ, не разобрала, потому что густой, сырой снег бил теперь прямо в лицо, залепил его мгновенно. Пришлось закрыться рукой и глядеть себе только под ноги. Спереди всю облепил. Бил и лепил. Бил и лепил.

* * *

- Это хорошо, что отъехал. Пить перестал! - обрадовался Вассиан, зашедший к ней поутру узнать, как вчера все было.

Соломония сидела поникшая, мрачная.

- Не досказала я: обманул Сметанин - никуда он намедни не ездил. Яков Мансуров весь день был при нем, Мансуриха сказала. И Шигона был весь день. Челяднина звали Ивана, Глинского Ивана, митрополит был. Все точно. Перепроверила.

- Та-а-ак! - Вассиан тоже помрачнел. Обхватил себя руками. Помолчал.- А пить продолжали, не знаешь?

- Спрашивала. Не больно.

Еще помолчал в глубоком раздумье.

- Выходит, и меня обманывал, коль так!.. Кто ж это посмел бы все вытворять без его ведома? Да против тебя. Кто посмел бы, рассуди! И зачем? Зачем? Вы не бранились перед его отъездом-то? Не было ли чего?

- Знаешь же, никогда ничего серьезного не было. Ни-ког-да! Душа в душу живем, знаешь. И нет у него никого ближе меня, я знаю. Не мог же он в пять десять дней и даже в два месяца так перемениться! Не мог! Его потому и спаивают, для того и спаивают, чтоб не очнулся, не вник, не понял, что за его спиной деется.

- Кто?! Митрополит? Ты же знаешь, как он ему предан и как верно служит. Разве бы решился на что-нибудь во вред? А Шигона тем более. Кто еще-то? Ведь никого. Только если он сам. Рассуди!

- Зачем?

В расширившихся глазах Соломонии были испуг, тоска и слезы. Он приблизился, приобнял ее, стал гладить по голове. Она завсхлипывала.

- Из-за чего? Для чего? Скажи ты мне! Ведь мы еще в сентябре так хорошо ездили вдвоем в Волоколамск. И в ту ночь, когда приходил, он был очень хороший. Всего восемь ведь дней назад!

- Ничего не пойму... Счас пойду и спрошу напрямую: для чего ложь? Нельзя так государю! Недостойно!

- Нет! - вдруг встрепенулась она. - Лучше я опять сама. Мне донесли, что он на месте. Верно, лучше сама?..

И, не дожидаясь его согласия, заторопилась, велела одевать ее так же, как намедни, а с Вассианом условились, что она пошлет за ним, как вернется, если это будет скоро, или он зайдет завтра поутру.

Но стражники ее опять не пустили из сеней в покои. Встали стеной, отворачиваясь, опуская головы и пряча глаза. И опять выскочил огромный Сметанин и загудел, что да, ныне он здесь, но шибко занят и никого не велел пускать, даже ее. А в сенях опять оказалось десятка полтора невольных сему свидетелей, которых стражники стали спешно выпроваживать.

Она взорвалась и впервые в жизни закричала Сметанину в лицо:

- Лжешь! Он и намедни был тут! Прочь!

И толкнула его в грудь. Замахала перед черной бородищей сжатыми кулаками. Тот от неожиданности растерянно попятился. И ошарашенные стражники растерянно попятились, прижавшись уже спинами к защищаемой двери. А она, полыхая гневом, не понижая голоса, уже подступила к ним плотную.

- Обезумели! Бога не боитесь! Не видите, кто перед вами! Расступитесь, говорю! Приказываю!

И они расступились. Но дверь открылась оттуда, и в ней стоял митрополит Даниил. Большой, упитанный, краснолицый, в темно-зеленой тафтяной рясе. Повеяло ставленым медом. Ласково улыбался. Осенил ее размашистым крестом. Подставил для поцелуя руку, тоже пахнущую крепким медом.

- Что стряслось?

- Да вот... не пускают.

- Вижу. Меж тем не гневайся! Они подневольные.

- Чья ж это воля? Не твоя ль?

- Господь с тобой! Как можно! - и показал на окна близ входной двери давай, мол, отойдем. Сильно понизил голос, почти прошептал: - Сама знаешь чья.

- Вот и хочу поговорить с самим. - Она тоже невольно понизила голос.Ведаешь, что случилось?

Легонько кивнул. И снова почти шепотом:

- Меж тем пойдем-ка лучше отсюда. Хошь к тебе, хошь ко мне.

- Я его, его должна видеть! Его! Понимаешь?

- Очень даже понимаю. Только не надо тебе сейчас его видеть.

- Почему? - И прошептала: - Сильно пьян?

- Господь с тобой! Пойдем отсюда, объясню. Сам ныне собирался к тебе поразговаривать.

- Не пойду! Его хочу видеть! Видеть, что с ним сделали!

- Сделали?! Кто сделал?! Что говоришь, матушка! Пойдем, пойдем отойдем отсюда!

И раздраженно, властно замахал Сметанину и стражникам, чтоб немедля отошли, ушли совсем.

- Сказала, никуда не пойду! Пойду к нему!

И двинулась. Но он преградил ей дорогу.

- Ну нельзя, нельзя, не надо тебе его теперь видеть! В печали он глубокой, в тоске невозможной. И не хочет, не может тебя видеть!

- Меня?! - Соломонию аж качнуло от удивления.

- Тебя! Из-за тебя вся печаль. Из-за тебя!

- Из-за меня?! - Она ничего не понимала. - Из-за чего из-за меня?

- Это-то я и хотел у тебя спросить: чем ты его так опечалила, повергла в такую невыносимую тоску? Глядеть больно! Сердце разрывается!

- Я?!

- Ты! Ты!

У нее зашел ум за разум. Ничего не соображала.

- Вот и пойдем поговорим. Может, и поймем, что к чему. Пойдем!

- Нет, если ему худо, только я могу помочь!

- От тебя, от тебя худо-то, пойми!

И увел-таки ее, растерявшуюся, в ее терем, в ее палаты. И там продолжал спрашивать то же самое, призывая поднапрячься и вспомнить, что же она совершила такое, что его прямо как подменили У него была способность повторять одно и то же до тех пор, пока затюканный или вовсе взбешенный человек не отвечал наконец именно то, чего он от него добивался. Настойчивый, упрямый, хитрый был владыка. Сильный духом и телом. И видный. Волосы золотистые, волнистые, всегда заботливо расчесанные, подзавитые. Любил разноцветные шелковый рясы, бархатные и атласные мантии, дорогие посохи и кресты. Любил вкусно и обильно поесть и попить и был зело упитан, полнокровен и лик имел для своего сана слишком красный, слишком лоснящийся и страшно страдал от этого: перед большими службами и выходами обязательно обильно дышал в своей келье серой и дышал этим вредным дымом, чтоб побледнеть, чтоб даже его покачивало якобы от физически-духовного изнурения. Духовное, правда, тоже читал истово, вот только вперемешку с плотским. Но знали об этом, конечно, очень немногие, в том числе и она.