Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) Страница 41

От "Миньоны" так и осталось лишь одно название, и дальше дело не продвинулось - потом, правда, кое-что из этого замысла вошло в "Униженные и оскорблённые". От "Весенней любви" сохранились в рабочей тетради планы четырёх "варьянтов" развития сюжета: роман должен был быть о любви, некоторые его фабульные линии были навеяны семипалатинскими впечатлениями-воспоминаниями, а толчком к замыслу послужил роман Тургенева "Дворянское гнездо". Впоследствии отдельные моменты этого замысла также вошли в роман "Униженные и оскорблённые". И статья критическая или публицистическая под запланированным названием не появилась. Но вот пункты 4-й и в какой-то мере 3-й - это, что называется, попадание в яблочко: здесь Достоевский наметил-обозначил именно то направление, каковым и предназначено было Судьбой ему и только ему идти.

Кто-то может удивиться: при чём же здесь "Двойник" - ведь новый, капитально переделанный вариант его так и не появился на свет? Правильно. Но нам важно то, что писатель понимал-знал значимость этого произведения для своего творчества и правильно определял его ключевое местоположение в период своего второго рождения-дебюта. А в 1840-е годы повесть о безумном Голядкине, появившаяся сразу вслед за "Бедными людьми", доказала-подтвердила законность притязаний молодого автора на особое место в литературной иерархии, на его несомненный и оригинальный талант. Доказала, может быть, даже не столько читающей и критикующей публике, включая и Белинского, сколько самому Достоевскому. Теперь, на пороге 1860-х, верно определив, что роль "Бедных людей" на новом этапе как бы сыграют "Записки из Мёртвого дома", он застолбил место и для нового "Двойника", для произведения подобного масштаба и значения. И, в конце концов, усилия Достоевского в этом направлении приведут через какое-то время к созданию-появлению "Записок из подполья". Да, именно с публикации "Записок из Мёртвого дома", которые буквально потрясут всю читающую Россию, и появления следом "Записок из подполья", в которые корнями уходят замыслы-идеи всех без исключения великих романов Достоевского, и произошло доподлинное второе рождение писателя, состоялся по-настоящему его второй блистательный дебют.

Впрочем, пора умерить тон, приглушить фанфары. Гениальность Достоевского теперь уже не нуждается в доказательствах, великолепная его литературная карьера известна каждому хомо-более-менее-сапиенсу, изучавшему русскую литературу хотя бы в средней школе, а тем более в институте. Но именно в силу устоявшегося и определившегося уже авторитета Достоевского-классика большинство людей предполагают и даже уверены, что и вся жизнь-биография его, и в творческом и в личном планах, по крайней мере - после Сибири, протекала без сучка и задоринки, по восходящей, от успеха к успеху. К слову, это не только с Достоевским происходит, это почти со всеми классиками происходит-случается. Для большинства из нас Пушкин представляется этаким весельчаком, любителем шампанского и женщин, дуэлянтом и картёжником, который вбежал в литературу на тонких ножках и, шутя, с лёгкостью, в перерывах между шумными пирушками, накатал десять книжек-томов удобочитаемых стихов и прозы...

Но поэт, художник - тоже человек и ничто человеческое ему не чуждо. В том числе и - страдания. Причём, писатель - талантливый и тем более гениальный - испытывает-переживает страдания в неизмеримо более сильной степени-концентрации, чем мы, человеки обыкновенные, земные. Творец свои уже пережитые страдания переживает ещё и ещё раз не только в воспоминаниях, но и в момент творчества вместе со своим героем эти страдания он переживёт-вытерпит так же мучительно, как когда-то и наяву. Восклицание Флобера: "Мадам Бовари - это я!" - не пустая фраза. Признание Л. Толстого, что в момент описания смерти Ивана Ильича он и сам чуть не умер, - тоже не фантазия, уж Льву-то Николаевичу можно верить.

Можно и больше сказать: тому же Льву Толстому, или Достоевскому, или Чехову умирать, если можно так выразиться, горше, обиднее, тяжелее, чем какому-нибудь Петру, Ивану или Сидору, - сколько не успел! Сколько замыслов осталось! И, уж тем более, гению, творцу, решиться на самоубийство несравненно тяжелее, чем тому же кишинёвскому гимназисту, который повесился в классе на гвозде от "красной доски" и о котором речь у нас шла в 1-й части. Бедный мальчик погасил своё девственно-чистое, не обременённое знаниями, опытом и думами сознание просто из-за страха перед наказанием, от невыносимой детской обиды. Человек масштаба Лермонтова, Л. Толстого или Достоевского, решившись на самоубийство, должен решиться и на уничтожение вместе со своим сознанием целого мира, целой только им созданной вселенной, каковую он ещё не всю и не до конца открыл-подарил человечеству...

Впрочем, прервём на этом данное небольшое как бы ещё одно введение в тему - теперь уже ко второй части исследования - и продолжим.

2

По характеру Достоевский ещё с юных лет всегда был нелюдим.

Но в 1860-м такая разительная перемена обстановки подействовала на него живительно и пьяняще. Он словно с мрачной каторжной галеры сразу же попал на бал жизни. Несмотря на приключившуюся перед отъездом из Твери досадную болезнь, в Петербурге он появился молодцом. А. П. Милюков, который за десять лет до того провожал вместе с его братом писателя-петрашевца в Сибирь, оказался и среди встречающих Достоевского на вокзале. Он отметил: "Фёдор Михайлович, как мне показалось, не изменился физически: он даже смотрел как будто бодрее прежнего и не утратил нисколько своей обычной энергии..."

Между прочим, Достоевский носил тогда одни только усы, и как он выглядел - вполне можно представить по семипалатинской фотографии 1858 года, на которой Фёдор Михайлович со своими офицерскими усами и в мундире снялся вместе с Ч. Валихановым. И вот это "совершенно солдатское, то есть простонародное лицо с огромным лбом и прекрасными глазами"134 (Н. Н. Страхов) видели то в литературных салонах, то в редакциях газет и журналов, то даже на любительской театральной сцене, где Достоевский артистично сыграл роль почтмейстера Шпекина в знаменитом писательско-литфондовском спектакле по пьесе гоголя "Ревизор". Достоевский возобновляет отношения со старыми знакомыми литераторами - Григоровичем, Некрасовым, Тургеневым, Дружининым, Гончаровым... Он знакомится со многими уже известными к тому времени новыми литераторами - Писемским, Чернышевским, Крестовским, Вейнбергом, Минаевым, Страховым, Григорьевым...

Буквально в первый же день по приезде в Петербург Достоевский был включён в список лиц, предлагаемых комитетом Общества для пособия нуждающимся литераторам и учёным (Литфонда) в члены общества. Уже через три с небольшим месяца на очередном заседании комитета Литфонда он предлагает принять в члены Общества своего брата Н. М. Достоевского и своего сибирского товарища, казахского просветителя, путешественника, историка Ч. Ч. Валиханова - предложения-рекомендации писателя были приняты. А в самом начале 1862 года его избирают не только в комитет Литфонда, но и его секретарём... Можно представить, с каким воодушевлением вчерашний сибирский вынужденный анахорет окунулся в сей водоворот общественно-литературной жизни.

Но самое главное, конечно же, то, что в эти первые послесибирские годы, в эту петербургскую пятилетку Достоевский испытывает необыкновенный прилив творческой энергии. Одно за другим из-под его пера выходят совершенно разные по жанру произведения: мемуарно-публицистические "Записки из Мёртвого дома", социально-реалистический роман "Униженные и оскорблённые", рассказ-очерк "Скверный анекдот", фельетонно-путевые "Зимние заметки о летних впечатлениях", философско-полемические "Записки из подполья", повесть-памфлет "Крокодил". Приплюсуем сюда также критические и публицистические статьи-заметки писателя первой половины 1860-х годов, которые в собраниях его сочинений занимают целый том, в том числе и такие, очень значимые для понимания Достоевского-художника, его творческих и гражданских убеждений, раскрывающих талант Достоевского критика, полемиста, пародиста и сатирика, как: "Ряд статей о русской литературе", "Два лагеря теоретиков", "Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах" и другие.

Но если воспоминания о каторге сразу были единодушно высоко оценены, то уже следующее произведение, "петербургский роман", на который он возлагал большие надежды (лучше "Бедных людей"!), был воспринят далеко не однозначно. Читающая публика отнеслась к "Униженным и оскорблённым" восторженно, и тираж журнала "Время" не в последнюю очередь благодаря публикации этого романа стремительно рос, а вот мнения критиков особой радости автору не доставляли. Причём, эти профессиональные читатели тоже похваливали Достоевского за гуманизм содержания и увлекательность повествования, но при этом брюзжали, что-де "Униженные и оскорблённые" "ниже эстетических требований" (Н. Добролюбов), "не выдерживают ни малейшей художественной критики" (Е. Тур), в них много "книжности и фельетонизма" (Ап. Григорьев) и т. д., и т. п., и пр.