Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4) Страница 41

Публика зашумела, усердно обнаруживая друг пред другом возмущение речью епископа, но Краснов постучал чайной ложкой по столу и, когда люди замолчали, кашлянул и начал:

- Вульгарная речь безграмотного епископа не может оскорбить нас, не должна волновать. Лев Толстой - явление глубочайшего этико-социального смысла, явление, все еще не получившее правильной, объективной оценки, приемлемой для большинства мыслящих людей.

Он, видимо, приучил Ногайцева и женщин слушать себя, они смирно пили чай, стараясь не шуметь посудой. Юрин, запрокинув голову на спинку дивана, смотрел в потолок, только Дронов, сидя рядом с Тосей, бормотал:

- В Москву, обязательно, завтра. А - ты?

- Нет. Не хочу, - сказала Тося довольно громко, точно бросив камень в спокойно текущий ручей.

- В небольшой, но высоко ценной брошюре Преображенского "Толстой как мыслитель-моралист" дано одиннадцать определений личности и проповеди почтенного и знаменитого писателя, - говорил Краснов, дремотно прикрыв глаза, а Самгин, искоса наблюдая за его лицом, думал:

"Должно быть, он потому так натянуто прямо держится и так туго одет, что весь мягкий, дряблый, как его странные руки".

Черное сукно сюртука и белый, высокий, накрахмаленный воротник очень невыгодно для Краснова подчеркивали серый тон кожи его щек, волосы на щеках лежали гладко, бессильно, концами вниз, так же и на верхней губе, на подбородке они соединялись в небольшой клин, и это придавало лицу странный вид: как будто все оно стекало вниз. Лоб исчерчен продольными морщинами, длинные волосы на голове мягки, лежат плотно и поэтому кажутся густыми, но сквозь их просвечивает кожа. Глаза - невидимы, устало прикрыты верхними веками, нос - какой-то неудачный, слишком и уныло длинен.

"Вероятно, ему уже за сорок", - определил Самгин, слушая, как Краснов перечисляет:

- Пантеист, атеист, рационалист-деист, сознательный лжец, играющий роль русского Ренана или Штрауса, величайший мыслитель нашего времени, жалкий диалектик и так далее и так далее и, наконец, даже проповедник морали эгоизма, в которой есть и эпикурейские и грубо утилитарные мотивы и социалистические и коммунистические тенденции, - на последнем особенно настаивают профессора: Гусев, Козлов, Юрий Николаев, мыслители почтенные.

- И всё - ерунда, - сказал Юрин, бесцеремонно зевнув. - Ерунда и празднословие, - добавил он, а Тося небрежно спросила оратора:

- Чаю хотите?

Заговорили все сразу, не слушая друг друга, но как бы стремясь ворваться в прорыв скучной речи, дружно желая засыпать ее и память о ней своими словами. Рыженькая заявила:

- Я сомневаюсь, что речь Гермогена записана правильно...

- Верный источник, верный, - кричала Орехова, притопывая ногой.

Плотникова, стоя с чашкой чаю в руке, говорила Краснову:

- Анархист-коммунист-вы забыли напомнить! А это самое лучшее, что сказано о нем.

Ногайцев ласково уговаривал Юрина:

- Не-ет, вы чрезвычайно резко! Ведь надо понять, определить, с нами он или против?

- С кем - с нами? - спрашивал Юрин. А Дронов, вытаскивая из буфета бутылки и тарелки с закусками, ставил их на стол, гремел посудой.

- Вот так всегда и спорят, - сказала Тося, улыбаясь Самгину. - Вы - не любите спорить?

- Нет, - сказал он, женщина одобрительно кивнула головой:

- Это - хорошо. А Женя - любит, хотя ему вредно. Облако синеватого дыма колебалось над столом.

- Завтра еду в Москву, - сказал Дронов Самгину. - Нет ли поручения? Сам едешь? Завтра? Значит, вместе!

- Надо протестовать, - кричала рыжая, а Плотникова предложила:

- Послать речь Гермогена в Европу...

- Дорогой мой, - уговаривал Ногайцев, прижав руку к сердцу. - Сочиняют много! Философы, литераторы. Гоголь испугался русской тройки, закричал... как это? Куда ты стремишься и прочее. А - никакой тройки и не было в его время. И никто никуда не стремился, кроме петрашевцев, которые хотели повторить декабристов. А что же такое декабристы? Ведь, с вашей точки, они феодалы. Ведь они... комики, между нами говоря.

Юрин вскрикивал хрипло:

- Вы сами - комик...

- Ну, да, - с вашей точки, люди или подлецы или дураки, - благодушным тоном сказал Ногайцев, но желтые глаза его фосфорически вспыхнули и борода на скулах ощетинилась. К нему подкатился Дронов с бутылкой в руке, на горлышке бутылки вверх дном торчал и позванивал стакан.

- Идем, идем, - сказал он, подхватив Ногайцева под руку и увел в гостиную. Там они, рыженькая дама и Орехова, сели играть в карты, а Краснов, тихонько покачивая головою, занавесив глаза ресницами, сказал Тосе:

- Люди, милая Таисья Романовна, делятся на детей века и детей света. Первые поглощены тем, что видимо и якобы существует, вторые же, озаренные светом внутренним, взыскуют града невидимого...

- Вот какая у нас компания, - прервала его Тося, разливая красное вино по стаканам. - Интересная?

- Да, очень, - любезно ответил Самгин, а Юрин пробормотал [что-то], протягивая руку за стаканом.

- Ну - как? Читаете книжку Дюпреля? - спросил Краснов. Тося, нахмурясь, ответила:

- Пробую. Очень трудно понимать.

- Это "Философию мистики" - что ли? - осведомился Юрин и, не ожидая ответа, продолжал:

- Не читай, Тося, ерундовая философия.

- Докажите, - предложил Краснов, но Тося очень строго попросила:

- Нет, пожалуйста, не надо спорить! Вы, Антон Петрович, лучше расскажите про королеву.

Краснов, покорно наклонив голову, потер лоб ладонью, заговорил:

- Шведская королева Ульрика-Элеонора скончалась в загородном своем замке и лежала во гробе. В полдень из Стокгольма приехала подруга ее, графиня Стенбок-Фермор и была начальником стражи проведена ко гробу. Так как она слишком долго не возвращалась оттуда, начальник стражи и офицеры открыли дверь, и-что же представилось глазам их?

В гостиной люди громко назначали:

- Черви.

- Бубенцы, - выкрикивал Ногайцев.

- Королева сидела в гробу, обнимая графиню. Испуганная стража закрыла дверь. Знали, что графиня Стенбок тоже опасно больна. Послан был гонец в замок к ней, и - оказалось, что она умерла именно в ту самую минуту, когда ее видели в объятиях усопшей королевы.

- Ясно! - сказал Юрин. - Стража была вдребезги пьяная.

Краснов рассказал о королеве вполголоса и с такими придыханиями, как будто ему было трудно говорить. Это было весьма внушительно и так неприятно, что Самгин протестующе пожал плечами. Затем он подумал:

"Руки у него вовсе не дряблые".

Да, у Краснова руки были странные, они все время, непрерывно, по-змеиному гибко двигались, как будто не имея костей от плеч до пальцев. Двигались как бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили все, что им нужно было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа. На слова Юрина Краснов не обратил внимания, покачивая стакан, глядя невидимыми глазами на игру огня в красном вине, он продолжал все так же вполголоса, с трудом:

- О событии этом составлен протокол и подписан всеми, кто видел его. У нас оно опубликовано в "Историческом и статистическом журнале" за 1815 год.

- Нашли место, где чепуху печатать, - вставил Юрин, покашливая и прихлебывая вино, а Тося, усмехаясь, сказала:

- Я очень люблю все такое. Читать - не люблю, а слушать готова всегда. Я - страх люблю. Приятно, когда мураши под кожей бегают. Ну, еще что-нибудь расскажите.

- Охотно, - согласился Краснов.

- Без трех, - сердито, басом сказала Орехова.

- А - зачем ходили с дамы пик? - упрекнул ее Ногайцев.

- Иван Пращев, офицер, участник усмирения поляков в 1831 году, имел денщика Ивана Середу. Оный Середа, будучи смертельно ранен, попросил Пращева переслать его, Середы, домашним три червонца. Офицер сказал, что пошлет и даже прибавит за верную службу, но предложил Середе: "Приди с того света в день, когда я должен буду умереть". - "Слушаю, ваше благородие", сказал солдат и помер.

- А у меня - десятка, хо-хо! - радостно возгласил Дронов.

- Через тридцать лет Пращев с женой, дочерью и женихом ее сидели ночью в саду своем. Залаяла собака, бросилась в кусты. Пращев - за нею и видит: стоит в кустах Середа, отдавая ему честь. "Что, Середа, настал день смерти моей?"-"Так точно, ваше благородие!"

- Вот это - дисциплина! - восхищенно сказал Юрин, но иронический возглас его не прервал настойчивого течения рассказа:

- Пращев исповедался, причастился, сделал все распоряжения, а утром к его ногам бросилась жена повара, его крепостная, за нею гнался [повар] с ножом в руках. Он вонзил нож не в жену, а в живот Пращева, от чего тот немедленно скончался.

- Страшно жить, Тося! - вскричал Юрин.

- Страшно - слушать, а жить... жить-то не страшно, - ответила она, начиная убирать чайную посуду со стола.

В гостиной Ногайцев громко, тоскливо жаловался:

- Это не игра, а - уголовщина. Предательство. Дронов - хохотал, а рыжая дама захлебывалась звонким смехом, и сокрушенно мычала Орехова.