Николай Гарин-Михайловский - Гимназисты (Семейная хроника - 2) Страница 41

- Я знаю, знаю... что все вы любящие, но пока доберешься до вашего сердца...

Аглаида Васильевна проглотила новые слезы.

- Сегодня Тёма стоит передо мной: точно я ему самая чужая... Глупый мальчик... Позови его...

XVI

Как-то через несколько дней, под вечер, от умирающего Тихона прислали за Аглаидой Васильевной. Она пошла с сыном. Карташев шел задумчивый, с какой-то пустотой в голове и сердце. В белой хатке с желтой печкой, желтым полом лежал под образами Тихон. Отец Даниил торопливо и угрюмо свертывал у окна дары.

- Позволил себе обеспокоить для успокоения умирающего, - сказал он, угрюмо подходя к Аглаиде Васильевне.

- Благословите, отец, - ответила она и, когда священник сделал крест, приложилась к его старой руке.

Отец Даниил более мягко проговорил, понижая голос:

- Желает повиниться перед вами... Прощайте ненавидящим вас...

У ног Тихона стояла испуганная Таня с заплаканными глазами, подпершись рукой.

- Лишние свидетели, удалитесь, - распорядился отец Даниил.

Карташев нерешительно стоял, когда Аглаида Васильевна, подойдя к Тихону, поманила сына. Тихон сделал движение, как бы желая освободиться или распустить что-то, сжимавшее его шею. После этого движения он долго и неподвижно смотрел в глаза Аглаиде Васильевне.

- Ты хотел мне что-то сказать? - спросила она, наклоняясь к умирающему.

- Хотел, - мучительно тихо прохрипел Тихон. Аглаида Васильевна поняла, что ему трудно говорить.

- О Тане не заботься: она всю жизнь у нас жила, и я не оставлю ее...

- Одна, - прошептал Тихон.

- Знаю... знаю, что негодяй обманул ее...

Тихон тоскливо кивнул головой.

- Знаю, что сын есть. Буду и о нем заботиться...

Аглаида Васильевна выпрямилась и опять наклонилась.

- Будь спокоен: господь слышит наш разговор.

Она опять выпрямилась и как бы не то утверждала выражением лица, не то спрашивала: "Все?" Тихон мучительно поднял на нее глаза.

- Грешен, - прошептал он.

- Все мы грешны, - наклонилась опять Аглаида Васильевна.

- За добродетель вашу... окаянный... - судорожно заметался Тихон, сжег...

Глаза Тихона с ужасом раскрылись и застыли на Аглаиде Васильевне. Она не то отшатнулась, не то поднялась, чтобы лучше сообразить.

- Скирду сжег? - спросила она жестко.

Аглаида Васильевна, обводя сына ледяным взором, смотрела в окно.

- Что тебя побудило? - Она с отвращением скользнула взглядом по жалкому лицу Тихона.

Воцарилось напряженное молчание. Тихон мучительно переводил глаза с потолка на пол и на стены. Карташев съежился и испуганно смотрел на мать. "Прощайте ненавидящим вас", - пронеслось в голове Аглаиды Васильевны, и горячий огонь боли и протеста загорелся в ее глазах.

- Дьявол, - прошептал Тихон, - всю жизнь смущал...

Тихон тоскливо заметался и рвал ворот рубахи. Его желтая волосатая грудь, впалый потный живот обнажились. "Умирает!" - мелькнуло в голове Аглаиды Васильевны.

- Прощаю тебя... и пусть и господь тебя простит.

Тихон сделал нетерпеливую, судорожную, мучительную гримасу.

- Говори за мной: не яко Иуда, но яко разбойник...

Тихон рванулся, глаза его выпятились и замерли на Аглаиде Васильевне.

- Умер, - оборвала Аглаида Васильевна.

Таня с неестественным воплем бросилась к трупу...

Мать и сын возвращались домой.

Карташев в первый раз изменил своему обыкновению не критиковать матери.

- Это была как будто совершенно чужая для меня женщина, - говорил он Корневу, лежа с ним в своей комнате. - Ужасно странное и тяжелое впечатление... Какая гадость, в сущности, весь этот материальный вопрос: мать и добрая, и честная, и любящая... И его страх; кажется, чего бояться человеку? Все кончено, а точно вот прокурор приехал... Одарка! - высунулся Карташев из окна, увидев Одарку.

- Конон ни в чем не виноват... Тихон признался... Умер уже...

Одарка остановилась на мгновенье, подняла на Карташева глаза, опять опустила и тихо пошла. Но, пройдя немного, она остановилась, опять вскинула глазами на Карташева и, скрыв охватившую ее радость, преодолевая стыдливость, спросила:

- А чи то ж правда, панычку?

- Правда... я сам слышал.

Одарка ушла, а Карташев долго смотрел ей вслед. Корнев лежал и усиленнее обыкновенного грыз свои ногти. Карташев тоже раскис и уныло, бесцельно смотрел в пространство.

- Мы через неделю в город едем, - заглянула Маня.

Корнев и Карташев вскочили.

- Вот как! - изумился Корнев.

- Это вы виноваты, - тихо, с упреком бросила ему, убегая, Маня.

- Вот как! - повторил, нахохлившись, Корнев.

- Экую чушь Маня говорит, - сказал Карташев. - Я сейчас узнаю, в чем дело.

- Не ходи к маме, - остановила Зина. - Мама расстроена.

- Правда, что через неделю мы едем? Отчего?

- Оттого... Мама говорила, - и от интонации сестры Карташеву сделалось вдруг жутко, - что вы с Корневым в конце концов что-нибудь такое сделаете, что совсем ее скомпрометируете.

- Какие глупости! - с непонятной для него самого тревогой сказал Карташев.

- Вот и глупости...

- Едем? - спросил, подходя, Корнев.

- Едем, - ответила Зина.

- Ну, и тем лучше, - махнул рукой Корнев. - Какая же причина?

- Мама хочет несколько морских ванн взять.

- Н-да...

- Это Маня ему сказала, что он причина отъезда, - сказал Карташев.

- Какие глупости!

Корнев пытливо впился в Зину.

- Она пошутила...

- Нет, да, конечно, это ерунда, - поддержал Карташев, - мать так любит тебя.

- Наверно, ерунда: я уж там была...

- Мне самому странно, что я мог навлечь гнев... я, кажется...

- Ах, какая эта Маня! и выдумает же... Постойте, я сейчас ее приведу...

- Да нет, зачем...

Но Зина ушла и возвратилась назад с Маней. Корнев уже издалека услышал ее "кар".

- Ну? - говорила, входя, Зина и обращаясь к Мане.

- Я ж вам сказала, что из-за вас.

Маня, вытянув шейку, заглянула весело в глаза Корнева.

- Ну что ж... очень жаль... - развел он руками, и в голосе его звучало искреннее огорчение.

- Маня, что же ты делаешь? - рассердилась Зина.

- Ну что ж я могу тут, когда и мне тоже жаль, - ответила Маня и убежала.

- Капризничает... на нее как найдет.

- Нет, да я ведь не верю...

Часа через два на дорожке в саду Корневу попалась Маня с заплаканными глазами и быстро скрылась...

Через неделю - за три недели до назначенного раньше срока - в лунную, яркую ночь длинный ряд экипажей, повозок, тарантасов двигался в ровной степи, поспевая к поезду.

Корнев и Карташев добровольными изгнанниками ехали в тарантасе в ворохе свежего сена.

Звенит и побрякивает тарантас, летит пыль из-под высоких колес, садится на лицо, шею и спину, садится на сено, забивается в глубь его и пыльным сухим ароматом щекочет ноздри; тянет в степь, и рисуется она в последний раз неподвижной, безмолвной, приникшей к дороге: собралась вся и смотрит, задумчивая, вслед убегающим экипажам.

Теплом ласкает золотая луна и далекую степь и дорогу. Дремлет высокая тополь и смотрит в край пыльной дороги; скрипят ее старые корни и поют старые песни. Разгоняя тоску, запел и Корнев:

Гей выводите, та и выводите

Тай на ту высоку могилу...

И Карташев затянул.

- Можно к вам? - тоскливо просится Наташа из переднего экипажа.

- Можно, - кричит Корнев.

Лошади остановились, и Корнев хлопнул Карташева по плечу.

- Эх, Тёмка, не тужи.

XVII

Карташевы приехали в город в самую жаркую пору - в конце июля, в самый полдень.

Жестокое солнце юга, казалось, сожгло весь воздух, распалило камень мостовых и домов, залило все своими ослепительными лучами, и в зное, духоте и грохоте только далекая яркая синева моря дразнила прохладой, покоем и манила к себе.

Все были не в духе, уныло ехали с вокзала, смотрели по сторонам и по спинам пыльных парусинных армяков извозчиков читали всю скучную историю городского лета.

Карташев, прищурившись, кое-как сидя на передней скамейке, смотрел в море, и все то смутное, что связывало его и с городом и с гимназией, проносилось без образов, щемило, тревожило сердце чем-то неприятным, неспокойным, суля в то же время и новое, что-то не изведанное еще. Карташев пригнул голову и вздохнул всей грудью, - была деревня, теперь город: куда-то тянет, а на душе пусто и скучно.

Аглаида Васильевна давно уже не жила в собственном доме. Дом этот был отдален от центра города, где сосредоточивались все учебные заведения, да и страшно было ей одной женщине, без взрослого мужчины, жить в такой глуши. Поэтому она его сдавала, а сама нанимала квартиру в центре города. Но в этом году, так как городская квартира ремонтировалась, а свой дом пустовал, она решила провести конец лета в своем собственном доме.

Со смерти отца почти никто не заглядывал в свой дом, и теперь, войдя, все были живо охвачены прошлым. Казалось, ничего не переменилось с тех пор, как они все детьми жили здесь. Вот детская, здесь стояли их кроватки, маленькая комната - Тёмин карцер, и комната их занятий. Кабинет все такой же неприветливый, большой и мрачный. Рука времени коснулась всего, - рассохлись двери, выцвели полы и краска стен, и шаги так глухо и тоскливо отдаются в доме. Вот темная передняя и лестница в кухню. Рисуется в воображении выглядывающая оттуда фигура толстой Настасьи и из-за нее рябое толстое лицо Иоськи. Настасья умерла, Иоська в ученье, постоянно убегает, его ловят и бьют. Терраса и сад запущенный, редкий и пыльный. Горка... какая маленькая она, и беседка на ней, в воспоминании такая нарядная, высокая, теперь покосилась, выцвела, и добраться до нее всего несколько шагов по откосу. А вот вдоль глухой стены длинного сарая виноград и даже кое-где грозди чауса, а вот и кладбищенская стена и тот глухой угол со старым колодцем, который так часто снился во сне и всегда казался тогда таким бесконечным и путаным местом. Теперь это все как на ладони, и одним взглядом охватывается вся прожитая жизнь. Там, за этой стеной, вечным сном спит папа: добрый, но сек, и память рвется на этом: пусто и скучно. Таня идет... Ничего в ней не переменилось... Нет, изменилось: Таня - мать. Это так странно, так не вяжется с спокойной, уравновешенной Таней... Что там у нее в душе? Если б он вдруг заглянул бы ей в душу, в тот таинственный мир ее, который так искусно скрывает она от глаз посторонних. Как жаль, что случилось с ней все это. Если б она моложе была, он кончил бы курс, женился на ней и уехал бы с ней туда, где их никто не знает...