Александр Башкуев - Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2) Страница 41

Я не помню ни об убранстве комнаты Государыни, ни о том, какая была погода на улице - слишком много воды утекло с того самого дня. Я помню только ужасную обиду на матушкины пощечины и невероятное, почти животное чувство страха, которое мне передалось от нее. Я боялся бабушки до такой степени, что у меня свело живот! Если бы не аудиенция, я заперся бы в клозете и просидел там до самого вечера. Нет, эта аудиенция запомнилась мне на всю жизнь.

Интересно, что я не очень хорошо помню бабушку. Она почему-то представляется мне этаким белым облаком жира и жасмина, которое сразу поползло в нашу сторону, стоило нам войти в кабинет.

У облака был чуть дрожащий от старости голос, необычайно сильные и цепкие руки - морщинистые и узловатые на запястьях, на которых росли неестественно белые, будто точеные, пальцы с длинными, ярко накрашенными ногтями. Будто когтями хищной птицы. Если бы мне в ту минуту сказали, что бабушка любит ужинать десятилетними мальчиками, я бы поверил этому, не задумываясь.

Эти ужасные, мертвенно-холодные пальцы придвинулись к моему лицу, впились в мои щеки, и откуда-то из глубины облака заскрипело:

- "Покажи-ка мне моего внучка. Второго-то я каждый день вижу, а вот на "принца латвийского" не любовалась. Хорош. Хорош..."

Она так больно сдавливала мои щеки и так царапала их ногтищами, что я не вытерпел. Нет, если бы матушка не отхлестала меня перед этим, я бы, конечно, сдержался, но тут два мучения наложились одно на другое и я так испугался заплакать перед царицей, что почел меньшим злом взять ее жирно-костлявую руку и отвести от моего лица со словами:

- "Простите меня, Ваше Величество, - Вы делаете мне больно".

На пару минут воцарилось молчание, матушка даже задержала дыхание от моей выходки, а Государыня... Она тут же оторвала руку от моего лица и даже отступила на шаг в сторону. Затем она медленно, стуча клюкой, обошла меня кругом (у нее тогда уже сильно развилась водянка и она не могла ходить без палки) и снова остановилась передо мной. Потом она пригнулась ко мне и я до сих пор помню особую смесь из запаха вкусной помады, жасмина и стареющей плоти, которыми пахнуло на меня.

А еще я увидал глаза Государыни, и этого зрелища мне не забыть до конца моих дней. Представьте себе, у этого ходячего трупа, у этой горы жира и вонючего мяса были молодые глаза! На меня смотрела если не юная озорная девушка, то смешливая, веселая женщина лет тридцати - не больше.

Она подмигнула мне, и один из ее лучистых, серовато-голубых глаз на миг закрылся старым, морщинистым в старческих пятнах веком и мне стало так жаль ее - это несправедливо... Несправедливо, что тело старится быстрее души и я, чтобы утешить царицу, сказал:

- "Зато Вам есть, что припомнить. Ведь Вы ни о чем не жалеете, правда?"

Мои слова прозвучали так нежданно-негаданно, что Государыня прыснула, будто монетки просыпались, сразу закашлялась и побагровела. Матушка даже бросилась к ней в опасении худшего.

А Государыня, насмеявшись вдоволь, сказала:

- "Позабавил ты меня, внучек, ой - позабавил. Мне уж о погосте пора, а ты все на старые мысли... Позабавил. Скинуть бы мне годочков сорок, да тебе накинуть двадцать - то-то бы мы позабавились! Хочешь орешков? Вкусные, медовые, нарочно для тебя заказала".

Протягивает мне горсть медовых орешков, а у меня хоть плачь - сенная болезнь к меду. Вот и прикиньте, что лучше: обидеть Государыню второй раз, или обчихать с головы до пят?

Я сделал страдальческое лицо и сказал:

- "Простите меня, Ваше Величество. Я тут провинился - переел сладостей, что были приготовлены моим отцом для меня и теперь у меня зуб болит - спасу нет".

Бабушка пару минут сдерживалась, а потом лукаво глазами - то на меня, то на матушку, а потом опять - как прыснет со смеху:

- "Зуб у него болит! Ты благодари Бога, что я не Петр Алексеевич, он-то любил таким вот придумщикам самолично зубы драть. Ему от чужой боли слаще елось, да пилось, - и сынок мой весь в своего предка! А ты - мой. Наша кровь.

Спасибо, мать, за внука, - порадовала ты меня, ой, порадовала. Слушай, ты знаком с кузеном - моим внуком Сашкой?"

- "Не имею чести".

- "Ну да ладно, с Сашкой-то у тебя в годах разница, а вот с Костькой я тебя познакомлю".

- "Не имею желания", - ответил я, и сам испугался сих слов.

Бабушка насторожилась, посмотрела внимательно и говорит:

- "Почему ж это ты не хочешь с ним познакомиться?"

- "Все кругом говорят, что им суждено убить меня, зачем же мне знакомиться со смертью?"

Бабушка наклонила голову, будто долго прислушивалась к чему-то, а потом тихо сказала:

- "А ведь ты и вправду - настоящий фон Шеллинг. Наша кровь. Черт побери -- наша! Жаль будет, если мои недоноски доберутся до тебя, право слово... Учить тебя надо... Слышишь, Шарлотта, надобно учить твоего первенца - жаль если такие задатки пропадут для России".

В матушкином горле что-то пискнуло и она упала на колени перед бабушкой и стала обнимать ее за ноги, говоря, что я еще мал для учебы. Тут Государыня жестом повелела мне отойти дальше, сама поковыляла к своему креслу и они на целый час с матушкой стали поглощены разговором.

Я все это время так и простоял навытяжку, ожидая решения своей участи, а Костька добрался-таки до вазочки с медовыми орешками и сожрал добрую половину сладостей. Сожрал, а потом и захрапел с очередным орешком в кулаке прямо на собачьих подушках. Ну что с него было взять - шесть лет малышу.

Тут матушка с бабушкой кончили свой странный торг и вернулись. Государыня еще раз протянула свою когтистую руку к моему лицу, чтоб лучше рассмотреть меня (к старости она стала хуже видеть), но вдруг отдернула руку и я вздохнул с облегчением. Некрасиво дважды подряд противоречить Ее Величеству, но и нельзя, чтобы тебя унижали, когда ты уже выказал свое отношение. Так говорила матушка. Поэтому, чтобы помочь бабушке, я нарочно подошел к свету, и она долго стояла у самого окна и рассматривала меня, будто не могла наглядеться. А потом обещала:

- "Запомни на всю свою жизнь, Сашка, коль угодишь в беду - говори всем, что ты - мой внук. Ты первый из внуков, кто стал мне перечить, и пожалел меня - бедную, а этого я не забуду".

Затем обернулась, ища глазами Костика, увидала его храпящим промеж собачек и, с видимым неудовольствием в голосе, произнесла:

- "Вы посмотрите на этого поросенка - вылитый Бенкендорф! Ничего не говори, душенька, я сама была замужем за таким же сокровищем и, как же я тебя - понимаю! Боже, какая мерзость".

На том моя первая и последняя встреча с Государыней и закончилась. Нас троих вывели из покоев Ее Величества. Вслед за нами вышел лакей с совочком, в коем лежали орешки. Я был так потрясен этим зрелищем, что даже спросил у матушки, неужто Государыня так разозлилась на Костьку, что приказала выбросить за ним сладости, но матушка загадочно покачала головой и еле слышно ответила:

- "Сие - испытание. Фон Шеллинги не выносят меду. У самой Государыни от него до крови свербит. Но ее муж - Петр Третий любил медовые пряники и сын Павел - любит. И внуки любят - так что у нее много медовых орешков, да пряников. Ты первый из внуков, кто выказал к ним фамильную неприязнь. Поздравляю".

Точной даты прибытия в Колледж я не помню, - мы с матушкой вернулись в Ригу и я справлял Рождество дома. В том году матушка дала роскошный рождественский бал в здании театра и было очень весело - особенно, когда прочие разъехались и остались только свои. В ту пору кровь "лифляндских жеребцов" уже дала о себе знать и я вовсю ухаживал за актрисой Деборой Кацман. Все это было по-детски и весьма наивно, к тому же Дебби - старше меня на добрых семь лет, так что с ее стороны такое внимание к моей персоне было скорее знаком вежливости к моей матушке. Однажды мы с ней так нацеловались, что я даже принялся ее раздевать и ей стоило больших трудов убедить меня, что в театре много народу и в комнату могут войти. Не стану же я компрометировать мою возлюбленную! Господи, а ведь мне было всего десять лет тогда...

В последний вечер перед отъездом мы с Дебби долго катались на санках по льду залива. В небе стояла огромная луна и снег искрился, искрился и шуршал под полозьями. Я сидел на месте извозчика в легком полушубке, лифляндской фуражке, отороченной мехом, легких шерстяных штанах, новеньких яловых сапогах (мне их сшили по особому заказу - нарочно для Колледжа) и кожаных перчатках с гербами фон Шеллингов и - знай себе, погонял лошадей. Дебби была в артистическом платье (даже туфельки - атласные, несмотря на мороз) и поэтому всю дорогу она куталась в медвежью доху, которую я подарил ей на прощание.

Мы остановились посреди совершенной ледяной пустыни и я целовал ее глаза, губы и шею, а она шептала в ответ, что обязательно меня дождется. А если поднять глаза вверх, было видно бездонное черное небо, сплошь усыпанное звездами, и откуда-то оттуда появлялись холодные искристые крупинки, которые опускались на наши разгоряченные лица и я все удивлялся - откуда берется снег, если небо чистое? Она не дождалась меня...