Степан Злобин - Остров Буян Страница 42

И в первый раз обратился Федор к Филипке:

— Филипп, ссуди, брат… Вишь, беда на меня пришла. Оправлюсь — сторицей воздам, сам знаешь. Вовеки тебя не покину — вместе в беде, вместе и в радости.

— Отколь у меня деньгам быть, Федор Иваныч! У меня сам знаешь, не деньги — деньжишки. Девок замуж отдам — и сам хоть по миру побирайся! — прибеднялся Филипка. — Как я тебе девичьи деньги приданые дам? Не на торг тебе выйти летники[157] да сарафаны нести продавать: смешно и зазорно!.. Советом добрым тебе пособить могу, Федор Иваныч. Бог мне хитрость послал на советы. Себе ничего исхитрить не сумел во всю жизнь, а тебе пособлю, я чаю…

Емельянов знал, что у ростовщика Филипки есть деньги, но сделал вид, что поверил в его бедность.

— Что же за золотой совет ты мне дашь? — спросил он.

И Филипка, понизив голос, поведал Федору тайный замысел. В первый миг Емельянова бросило в жар и холод от страшной выдумки.

— Отойди, сатана, не блазни! Аль тебе и кнута и дыбы — все мало? Да с тобой тут не только тело — и душу погубишь!

— А хошь спастись от греха, то раздай все богатство бедным. В Писании сказано: «Легче вержблюду пролезти в игольное ушко, чем богатому в царство небесно», — с насмешкой ответил Филипка.

Две недели спустя Емельянов сдался соблазну, и к осени Филипка Шемшаков для него скупил от разных посадских хозяев три псковские торговые каменные бани. Став их безраздельным хозяином, Федор тотчас поднял в них плату по полденьги с человека. Две-три недели Федор получал с бань огромный доход, но понемногу доход прекратился, и Федор узнал, что все домашние бани в городе топятся ныне уже не только по субботам, как было всегда в обычае, а круглые сутки по всем дням недели.

И вдруг погорела в Запсковье черная банька посадского Мишки Козыря. Еще через день сгорели баня и дом у Георгиевского с Болота попа, и поп Яков, задремавший в предбаннике после пара, едва успел выскочить вон. В ту же ночь загорелась баня у стрельца на Полонищенском конце города, и от нее сгорел целый десяток стрелецких домов. Во время пожара погибли старуха и двое ребят.

Воевода отдал указ, который прочли по торгам:

«…Всяких чинов людям бань бы отнюдь больше раза в неделю не тапливать и никого бы отнюдь, кроме своих домочадцев, в те бани не впускивать, а у кого на усадьбах и во дворах своих бань не устроено, тем бы мыться в торговых каменных банях, кои от пожара устроены бережно. А которые люди воеводскому указу учиняться сильны, и на тех будет пеня великая да их же велено бить батогами».

Прошло несколько дней, и в Запсковском конце запылала средь белого дня набитая до отказа людьми последняя деревянная торговая банька… По морозу бегали два-три десятка голых людей, друг у друга из рук вырывая рубахи, порты и шубейки…

Указав никого не впускать, Никифор Сергеевич Собакин ввел в свою горницу в съезжей избе Федора Емельянова и затворил глухую дубовую дверь, обитую войлоком, чтобы было не слышно чужим ушам, о чем, с кем говорит воевода.

— Садись, — строго сказал Собакин.

Стряхнув на пол капли с широкой шубы, Федор откинул ее на плечи, сел на скамью. Он чувствовал себя победителем: в первый раз за все время новый воевода позвал его сам и он явился не как проситель, а прежней твердой, тяжелой поступью. Так, бывало, входил он и к князю Алексею — как равный…

Сев на скамью, не спеша он отер платком блестки инея с усов, бороды и бровей…

— Мороз, — сказал он.

— Что «мороз»! Пошто столько бань горят?! — неожиданно резко и в лоб спросил воевода.

На мгновение Федор опешил, но тут же нашелся.

— Надо быть, много топят — мороз! — не глядя в глаза воеводы, спокойно ответил он.

— Я те дам «много топят»! — воскликнул Собакин, придвинув лицо к лицу Федора и брызжа слюною. — Отколе пожары?! Кто жег?!

— Да ты не кричи, сударь воевода, — степенно сказал богач. — Мне почем знать беды чужие! Ты б хозяев спрошал, кто пожег…

— Вот хозяева что пишут — гляди! — Собакин схватил со стола и сунул Федору под нос мелко писанный длинный столбец.

Емельянов, далеко отставив от глаз, стал читать, шевеля губами. Это был извет воеводе на него самого, Федора, извет, обвинявший его в поджогах бань. В конце были смело поставлены рядом две подписи — Томилы Слепого и хлебника Гаврилы, а за ними добрая сотня прочих посадских имен…

Когда Федор поссорился из-за банных пожаров с Шемшаковым, то Филипка божился, что нет его в том вины и он сам про то ничего не знает…

А теперь вот извет!..

Собрав все спокойствие, он читал подчеркнутые воеводским отточенным ногтем дерзкие строки:

«А он, Федор, ведомый городу вор и мы на него нашли правду у государя в Москве и он пытан и бит на торгу кнутом и ты б, осударь воевода, его указал снова пытать в разбойном пожоге и бань и домов…

…А ты не укажешь — пойдем опять всем Псковом в Москве искать правды у государя», — заканчивался извет.

— Князь Лыкова воеводу сгубил ты своей корыстью, — шептал Собакин Федору, — а теперь на меня весь город вздымаешь!

— Спужался ты их, сударь воевода, — ядовито сказал Емельянов, прочтя столбец. — Они тебя эдак: «коза-коза!» — он по-детски выставил пальцы «козой», — а ты и взаправду помыслил, что забодает… А ты б им обратно: «коза-коза!» — да боднул бы… То враз бы все по домам сидели да ели бы пироги с калиной… Чьи бани опосле указу сгорели, ты б их призвал бы на съезжую да батожьем, да плетьми!..

— Учи! — недовольно одернул Собакин.

— Попусту ты, воевода Никифор Сергеич, сердце тревожишь, ан баньки доходу дают… Глянь, какова жуковинка[158]. Да нет, ты на пальце глянь… на своем… Не кобенься!.. Да вздень, вздень, да к свету! — между тем уговаривал Федор, таща за рукав к окну Собакина и показывая ему перстень с большим самоцветным камнем.

Воевода искоса взглядывал на подарок, как вдруг Емельянов осекся, увидев через рябое стекло толпу, подходящую к съезжей избе.

— Эй, приказные крысы, давай воеводу! — кричали в толпе, уже подошедшей вплотную к крыльцу.

Воевода шарахнулся от окна, торопливо и судорожно, словно улику в разбое, оттолкнул от себя перстень, и, звеня, он отлетел в дальний угол.

— Гляди, проклятый, весь город вздымаешь ты на меня! Гляди, окаянный, — то бани твои!.. Только крикнут тебя отдать — и отдам, мне что за корысть быть с тобой в ответе, — в испуге шептал воевода, разом припомнив все мятежи, все расправы, что были по городам прошлым летом.

Хоронясь за морозный узор на стекле, чтобы не быть заметным, Федор поглядел в окно: кой-где в толпе были видны длинные жерди, кой-где стрелецкие бердыши.

— Воеводу подай! Воеводу!.. — кричали на улице у крыльца.

Послышался стук в дверь.

— Никифор Сергеич, голубчик, уж я отплачу, — шептал Федор.

Тревожный стук в дверь повторился. Федор согнулся и вдруг на карачках полез под стол.

Собакин торопливо одернул скатерть, чтобы скрыть Емельянова под столом.

— Кто там? Кто? — спросил он.

— Никифор Сергеич, — послышался осторожный голос дьяка, — посадски налезли, тебя зовут.

— Чего ж не сказал, что дома сижу? — с раздражением воскликнул Собакин, скинув крючок и впустив дьяка.

— А конь у крыльца! Кто поверит! Злы: сами пошли бы искать… Ты лучше выдь, — посоветовал дьяк.

— Чего кричат-то?

— Срамно сказать, — прошептал дьяк, — сынок твой, Василь-то Никифорыч, девку на улке поймал да к себе увез. Управы твоей на сына, вишь, просят…

Дьяк отпрянул: воеводский тяжелый широкий стол с треском сдвинулся с места, качнулся, и, сдернув скатерть, из-под него без слов полез Емельянов.

— Пыль бы велел под столом обместь — срамота! — напоследок съязвил он. — Самому теперь туды лезти, измажешься весь!..

Уничтожающе он взглянул на воеводу и на дьяка и с поднятой головой смело вышел из воеводской горницы, на ходу отряхивая шубу.

— Выйти, стало, к ним? — беспокойно спросил Собакин дьяка.

— Надо выйти, чего собак-то дражнить! — подтвердил дьяк. — Да ты не спеши, пождут, — успокоительно сказал он, заметив тревогу Собакина, — ты прежде в чувство приди.

Собакин перекрестился, кликнул двоих дворян, чтобы выйти посолиднее — не одному, а со свитой, поправил шапку и принял величественный вид…

— Скачи, Иван Чиркин, к сыну Василию, вели ему девку посадску отдать да вези скорым делом сюда… Двоих подьячих возьми… — приказал воевода одному из дворян.

— Да стару бабу какую ни есть прихвати, чтобы не было девке одной зазорно, — крикнул вдогонку дьяк.

Когда воевода вышел к народу, гомон и крики раздались с такой силой, что не было слышно голоса молодого подьячего, объявлявшего, что воевода послал за похищенной девицей гонца. Впереди стоял высокий, широкоплечий хлебник Гаврила Демидов, рядом Томила Слепой, старшина кузнецов Мошницын, а за ними бессчетно народу.