Петр Краснов - Ненависть Страница 42

Шура поникла головой. Было рѣшено, «чтобы не дразнить гусей» елки не устраивать.

XV

И вотъ загорѣлось.

Въ Петроградѣ стали открыто говорить о надвигающемся голодѣ. Гдѣ то на окраинахъ не хватило муки, и у пекарень стояли очереди.

Борисъ Николаевичъ шелъ по Невскому проспекту. Въ громадныхъ зеркальныхъ окнахъ рыбной торговли Баракова лежали огромные осетры, балыки, горами былъ наваленъ рыбецъ и шамая, дюжинами подняли золотыя брюха копченые сиги, икра чернѣла въ бочкахъ, живая стерлядь и форель плавали въ стеклянномъ бассейнѣ.

Голодъ?!.

Борисъ Николаевичъ зашелъ въ булочную Филиппова на углу Невскаго и Троицкой. Въ двери — не протолкаться. Въ булочной — дымно, парно, угарно и жарко. Солдаты, гимназисты, студенты, учащаяся молодежь, дѣвушки, въ шляпкахъ и платочкахъ. У кассы, гдѣ продаютъ «квитки» — давка. За прилавками, заваленными калачами, мучными, пеклеванными, витыми, солеными, сайками заварными и простыми, выборгскими кренделями, бубликами, сушками, крендельками, сухариками, лимонными и ванильными темно-коричневыми въ золотой крошкѣ большими сухарями — мечутся сытые, бѣлые, проворные молодцы. Носятъ на доскахъ изъ пекарни свѣжiе пирожки, съ мясомъ, съ лукомъ, съ повидломъ, съ яблочнымъ кремомъ. Покупаютъ, въ желтоватую, хрустящую бумагу заворачиваютъ вкусно пахнущiя булки и тутъ же ѣдятъ, нѣтъ — жрутъ — пирожки и пирожныя. По грязнымъ пальцамъ течетъ варенье или яблочное пюре, чавкаютъ, жарко дышутъ въ лицо другъ другу и говорятъ, говорятъ…

Голодъ??.

Бойкая дѣвушка дышетъ прямо въ лицо Борису Николаевичу лучнымъ смрадомъ и говоритъ черезъ его плечо кому-то:

— Вы на Знаменскую пойдите… Тамъ хорошо пошло…

Нар-роду!.. И всѣ наши тамъ!.. Такъ-что полицiя уже не справляется. За казаками послали…

Борисъ Николаевичъ пошелъ на Знаменскую.

Мутный февральскiй день былъ тихъ. Сѣрое небо низкими тучами спустилось къ самымъ крышамъ домовъ. Вся площадь передъ Николаевскимъ вокзаломъ была сплошь запружена народомъ. На ступеняхъ вокзала толпа. Кто-то забрался на самый памятникъ Императора Александра III и что-то кричитъ оттуда въ толпу. Жандармскiй офицеръ въ сѣромъ пальто, въ серебряныхъ погонахъ говоритъ толпѣ. Упрашиваетъ разойдтись. Вотъ повернулся и пошелъ къ стоявшимъ въ сторонѣ коннымъ казакамъ.

Это совсѣмъ близко отъ Бориса Николаевича и ему все отлично, отчетливо видно. Красное, взволнованное, возбужденное лицо офицера и мрачныя лица казаковъ. Изъ ихъ рядовъ выскочилъ маленькiй, проворный казачишка. Борисъ Николаевичъ видитъ его сѣрое, паршивое, злобно перекошенное лицо. Блеснула въ кисломъ туманѣ шашка, и казакъ съ плеча рубанулъ офицера по лицу. Тотъ, обливаясь кровью, упалъ.

Раздались громкiе апплодисменты, толпа загудѣла и сдвинулась съ мѣста: Борисъ Никслаевичъ видѣлъ, какъ какiя-то барышни подбѣгали къ казаку и пожимали его окровавленную руку. Другiе люди и между ними были и чисто, «по-буржуйски» одѣтые возились надъ офицеромъ, били и топтали его поверженное въ грязный снѣгъ тѣло.

Толпа запѣла «интернацiоналъ» и пошла по Невскому.

По Лиговской улицѣ Борисъ Николаевичъ пошелъ къ Жильцовымъ.

Со стороны Невскаго доносились крики толпы, неясный гулъ и какъ будто-бы выстрѣлы.

«Что-же это такое?..», — думалъ Борисъ Николаевичъ. — «Конецъ, или начало?.. и конецъ чему и начало чего?.. Конецъ царизму, при которомъ мы были сыты, образованы и три года ведемъ страшную войну, или начало бунта?.. Можетъ быть, революцiи?.. Какъ оно обернулось-то!.. Казаки!.. Казаки подъ апплодисменты толпы, за рукопожатiя какихъ-то никому невѣдомыхъ барышень рубятъ офицеровъ, измѣняютъ присягѣ, передъ Крестомъ и Евангелiемъ принесенной, что-же это такое? Выходитъ «Володи» побѣдили. Кружки оказались сильнѣе офицеровъ и домашняго семейнаго воспитанiя… Партiя стала выше отечества… На кого-же обопрется Правительство?.. Пожалуй, что это и конецъ… Только врядъ-ли начало. И, если начало, то чего-то очень сквернаго…».

Борисъ Николаевичъ сидѣлъ въ кабинетѣ Матвѣя Трофимовича и читалъ только что принесенный съ почты номеръ газеты «Рѣчь».

…"Со всѣхъ концовъ великой Россiи приходятъ вѣсти объ отраженiяхъ, которыя имѣла разразившаяся въ столицѣ революцiя на мѣстахъ. Судя по безчисленнымъ телеграфнымъ извѣстiямъ это не революцiя, а парадъ… Власть вырвана у стараго режима, который на мѣстахъ даже не пытался оказать какое либо сопротивленiе. Едва-ли не единственное исключенiе составилъ Тверской губернаторъ Бюнтингъ, который и былъ убитъ»…

Борисъ Николаевичъ отложилъ газету. Онъ тяжело вздохнулъ… «Яко ложь есть и отецъ лжи… Человѣкоубiйца бѣ искони»… Да вотъ оно какъ пишутъ! Зарубленный казакомъ на глазахъ толпы и самого Бориса Николаевича жандармскiй офицеръ, конечно, не въ счетъ… «Великая… безкровная»… «Но все таки на всю громадную Россiю съ ея безчисленною администрацiей одинъ губернаторъ Бюнтингъ!.. Не мало ли?.. А вѣдь, поди, благодарное потомство поставитъ памятникъ не этому вѣрному своему долгу губернатору Бюнтингу, а вотъ тому казачишкѣ съ сѣрымъ, злобнымъ, ненавидящимъ лицомъ, который зарубилъ офицера. На то и революцiя. Сколько памятниковъ Маратамъ и Робеспьерамъ и, странно, какъ будто, нѣтъ памятника Наполеону?.. Гдѣ памятникъ Вандейцамъ?.. Или Швейцарской гвардiи Людовика XVI?.. И гдѣ же была въ эти страшные дни наша обласканная Царемъ гвардiя»?..

Гвардейскiй Экипажъ шелъ съ красными знаменами къ Думѣ, Лейбъ-Гвардiи Волынскiй и Павловскiй полки гордились тѣмъ, что первые примкнули къ революцiи… Не первые-ли взбунтовались?.. И Собственный Его Величества Конвой пошелъ къ Думѣ поклониться новой власти.

Не революцiя, а парадъ. Трубные звуки охрипшихъ оркестровъ, пѣнiе Интернацiонала… Да, загорѣлось, и пошло горѣть и будетъ горѣть пока не выгоритъ вся Русь. Соломенная она, горѣть ей не долго. Да и кто тушитъ этотъ страшный пожаръ?..

Великая — безкровная, но на улицахъ, а чаще на льду каналовъ можно было видѣть трупы убитыхъ офицеровъ и городовыхъ. Ихъ кровь — не кровь…

Борисъ Николаевичъ шелъ по Большой Морской улицѣ. Былъ ясный, свѣтлый день и, какъ всегда въ эти смятенные дни на улицѣ было много народа. Шла дама въ богатомъ палантинѣ изъ черно-бурой лисицы. Ей навстрѣчу бѣжали арестанты, освобожденные толпой изъ Литовскаго замка. Они были еще въ сѣро-желтыхъ арестантскихъ халатахъ съ бубновыми тузами на спинѣ. Дама въ какомъ-то дикомъ восторгѣ бросилась къ нимъ съ криками:

— Голубчики!.. Родные!.. Несчастныя жертвы Царскаго режима. Я готова вамъ руки цѣловать. Наконецъ то вы свободны!.. Дожили!.. Дожили до великаго дня, до счастливаго дня Русской революцiи!..

Арестанты остановились. Кругомъ собиралась толпа. Арестанты перемигнулись съ толпою и мигомъ сорвали съ дамы ея мѣховой палантинъ, вырвали муфту и сумочку и побѣжали по улицѣ.

— Га-га-га, — смѣялись арестанты.

— Га-га-га, — вторила имъ толпа. Несчастная дама въ одномъ платьѣ спѣшила скрыться отъ смѣха и оскорбленiй толпы.

Вездѣ былъ злобный ликъ революцiи и далеко не безкровный. Со всѣхъ угловъ главныхъ улицъ неслось:

«- Вставай проклятьемъ заклеймленныйВесь мiръ голодныхъ и рабовъ…Кипитъ нашъ разумъ возмущенныйИ въ смертный бой вести готовъ…

Интернацiоналъ владѣлъ толпою, а толпа владѣла Россiей. Голодные и рабы грязной пятой наступали на горло всѣмъ, кто еще оставался сытымъ. Шелъ штурмъ церкви и семьи.

«-Весь мiръ насилья мы разроемъДо основанья, а затѣмъ,Мы нашъ, мы новый мiръ построимъ: —Кто былъ ничѣмъ — тотъ станетъ всѣмъ…

Бывшiе «ничѣмъ» люди торопились занять мѣста, принадлежавшiя людямъ стараго мiра. Пролетарiатъ штурмомъ шелъ на буржуазiю.

Это скоро на себѣ почувствовалъ Матвѣй Трофимовичъ.

XVI

Матвѣй Трофимовичъ былъ вызванъ въ гимназiю на общее собранiе. Повѣстка была подписана: — «Революцiонный комитетъ Н-ской гимназiи». Онъ пришелъ съ опозданiемъ.

Если-бы то, что онъ увидѣлъ въ актовомъ залѣ ему приснилось — онъ почелъ-бы тотъ сонъ за кошмарный… Если-бы увидалъ онъ это на сценѣ — онъ сказалъ-бы — что это издѣвательство надъ школой, надъ наукой, ученiемъ, учителями и воспитателями.

Въ большомъ залѣ, гдѣ всегда было какъ-то парадно и подтянуто, гдѣ висѣли въ золотыхъ богатыхъ рамахъ портреты Государей и фотографiи попечителей учебнаго округа и директоровъ гимназiи, гдѣ ярко, до прозрачности, былъ натертъ красивый паркетъ, въ которомъ, какъ въ дымной рѣкѣ отражались стоявшiе вдоль стѣнъ новенькiе буковые стулья — было грязно, неуютно и заброшенно… Портреты и фотографiи были сняты, и ихъ мѣста обозначались пятнами выцвѣтшихъ обоевъ то овальными, то длинными, прямоугольными. Мутныя, съ самой революцiи не протиравшiяся стекла оконъ пропускали скупой, печальный свѣтъ. Паркеть былъ заплеванъ и засоренъ… Залъ былъ уставленъ длинными рядами стульевъ и скамеекъ, принесенныхъ изъ классовъ, и на нихъ сидѣли люди, совсѣмъ не подходящiе для гимназiи, для ея параднаго актоваго зала. Точно улица ворвалась въ гимназiю.