Игорь Ефимов - Новгородский толмач Страница 42

"Блажен всякий боящийся Господа, ходящий путями Его! Ты будешь есть от трудов рук твоих; блажен ты и благо тебе! Жена твоя, как плодовитая лоза, в доме твоем; сыновья твои да будут, как масличные ветви вокруг трапезы твоей. Так благословится человек, боящийся Господа!"

Потом обернулся ко мне и спросил:

- Ты берешь молодую и милую. Будешь ли любить ее в радостях и бедности? Не будешь ли издеваться над нею и поступать с ней грубо? Если она состарится, сделается немощною или больною, то не покинешь ли ее?

Голос у меня вдруг стал хриплым, но все же я сумел сказать громко и твердо:

- Никогда не покину!

Тогда отец Денис обернулся к Людмиле, пропустил положенное начало - "ты еще молодая и неопытная" - и спросил:

- Будешь ли жить с мужем в согласии, как следует доброй жене? Будешь ли смотреть за хозяйством? Пребудешь ли ему верною, когда он состарится и ослабеет?

И она негромко ответила: "Да, да..."

При выходе из церкви нас осыпали хмелем и конопляным семенем. Из церкви все перешли в мой новый дом. Там уже было накрыто на столах угощение: яблоки и груши, изюм, пряники, караваи свежего хлеба, сыр и масло, орехи и яйца, вино и мед. Тут под крики "горько" жениху было дозволено поцеловать молодую жену в губы.

Дальше я плохо помню.

Как ты можешь догадаться, веселье и шум скоро заполнили горницу. Но помню, что вдруг все стихли и голос Людмилы, как цветок на длинном стебле, взлетел над головами гостей:

А я про тебя, душа моя, терзаюсь всегда!

Не вижу я в ноченьке спокою часа.

Казалась мне ночушка за белый денек,

А вы, мои частые звезды, за белую зорю,

А батюшка светел месяц за красное солнце.

Я лесом шла ко милу дружку

Казалось мне, лишь шелкова травушка

Сплетает мой след; лавровый листок,

Лавровые листочушки в голове шумят.

Ах, не шумите вы, лавровые листочки, в моей голове!

И так мое сердечушко изныло во мне.

По местным обычаям, молодых кладут в нетопленой комнате, на постель из пшеничных снопов. Почему "нетопленой", спросишь ты. Может быть, для того, чтобы крепче обнимались?

В роли дружек у меня на свадьбе были Иван Курицын и Кара Бешмет. Им следовало всю ночь разъезжать с обнаженными саблями вокруг дома, отгонять злых духов. Но, видимо, вишневый мед, приготовленный Людмилой, был слишком крепок: уже через полчаса их пьяное пение и стук копыт за окном стихли. Мы с Людмилой остались наедине.

Благопристойность требует, чтобы я стыдливо умолк тут и перескочил сразу к следующему утру, к обязательному походу в баню и продолжению свадебного пира. Могу лишь добавить очевидное: в нашем случае не было нужды оставлять в спальне вино в кубке с просверленной дырочкой. Но иконы, конечно, все были завешены красивыми полотенцами.

Прощаюсь с тобой, дорогая сестра, и верю, что ты будешь рада моему счастью, ниспосланному мне по безмерной милости Господней!

Твой - когда-то Стефан Златобрад, - а ныне

Степан Юрьевич (по отцу - Иржи) Бородин-Червонный.

Эстонский дневник

Господи, в сотый раз взываю к Тебе все с тем же вопросом: КТО Я?

Творение Твое по образу и подобию Твоему или бренный прах и тля мимолетная?

Когда я гляжу на ладонь свою, на кожу, под которой так дивно несется красная кровь, вдоль суставов и жил, столь искусно сплетенных Тобой, что никакой ювелир не сумеет повторить этот строй и рисунок, - как я могу поверить учащим о бренности и ничтожности плоти?

Когда мой глаз - это хитроумнейшее непостижимое устройство Твое - ловит свет далеких звезд или многоцветье крыла бабочки, как я могу ответить презрением на столь дивный подарок?

Нет, нет и нет!

Тело мое есть творенье Твое, и я не стану слушать аскетов и постников не буду стыдиться ни одной части его, так любовно сработанной Тобою.

Да не устыжусь я ни твердого черепа своего, блестящего первой пролысиной на макушке. Ни ушей, торчащих на морозе, как два красных фонаря. Ни носа, полного защитных соплей, ни слюны во рту, ни мокрого языка своего, ни жадных зубов.

Не устыжусь ни бороды своей, ни усов, ни волос на груди - зачем-то Ты наделил нас ими, забыв объяснить - зачем.

И соленый пот пусть стекает по коже моей, защищая ее от солнечного жара.

И в чреве моем да сгорает исправно хлеб Твой насущный и шлет тепло до кончиков пальцев, как печь шлет тепло в самые дальние углы дома.

И тайного стебля не устыжусь, твердеющего от напора семени в нем, жаждущего прорасти новым человеком на старой земле.

А не устыдившись себя - стану ли со стыдом взирать на тело Богоданной жены моей?

Не устыжусь ни плеч ее прекрасных, сияющих в полумраке. Ни горячих грудей, за которые вступают в схватку мой рот с моей же ладонью. Ни бедер крутобелых под рукой моей, скользящей, как санки, вверх и вниз, с замиранием сердца. Ни чресел, открытых, как цветок для шмеля.

Кто как не Ты создал нас друг для друга?

Кто как не Ты свел нас, таких малых, в такой бескрайней Вселенной? Дал отыскать друг друга и стать как одна плоть?

Да славится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да сбудется оно в телах наших на земле, как и в душах на небе!

Аминь!

Глава 16. Гробы и колыбели

Владиславу Ольгирдису, в Вильнюс

из Москвы, лето 1483

Досточтимый брат Владислав!

В предыдущем письме я уже сообщал Вам о главных переменах в своей жизни: женитьба и покупка собственного домика в московском посаде. Благодарю за присылку денег - они почти покрыли мой долг друзьям, одолжившим мне нужную сумму. Не буду утомлять Вас подробностями. Судьба скромного подьячего в Посольском приказе не должна засорять скрижали мировой истории, которые Вы собираете в своих сундуках. Даже если этот подьячий воображает, что Господь послал ему совершенно исключительное счастье, какого до сих пор не сподобился ни один смертный, лучше ему сидеть тихо в своем счастливом полузабытьи и время от времени напоминать себе, что ничто на этом свете не длится вечно.

Именно в таком расслабленном и философском настроении я сидел вчера поздним вечером на скамейке в нашем саду. Ноздри мои вдыхали аромат петуний, левкоев, роз, посаженных умелыми пальцами моей жены, взгляд скользил по небесным клумбам расцветающих звезд, посеянных рукой Господней, уши ловили слабое журчание реки. И я почти не испугался, когда из-за забора выросла темная фигура и негромко окликнула меня по имени.

Все же, подходя к калитке, я на всякий случай прихватил топор, лежавший на поленнице.

Ночной пришелец откинул капюшон плаща. Я узнал знаменитого строителя Успенского собора, Аристотеля Фиораванти.

Но чтобы объяснить Вам цель его визита, я должен сначала поведать о тягостных событиях, происходивших в Москве в первой половине этого года. Когда переведете это письмо с эстонского, пожалуйста, спрячьте его от посторонних глаз. В сегодняшней Москве никогда не знаешь, за что тебя могут лишить такой важной части тела, как язык.

Все началось с того, что великий князь приказал своему главному лекарю, немецкому доктору Антуану Голленбергеру (русские не могли запомнить его фамилию и звали просто Антоном), заняться лечением служилого татарского царевича Каракучи. Не знаю, чем был болен этот татарский воин, не знаю, в чем состояло лечение. Так или иначе, несмотря на все старания доктора Антона, пациент его скончался. Татарская родня пришла в ярость и заявила, что немецкий лекарь нарочно отравил их бесценного Каракучу, потому что тот выражал недовольство лечением. Они представили свидетеля, который подтвердил факт отравления. Доктор Антон был арестован, допрошен и признался в преступлении, после чего был выдан татарской родне для расправы.

Здесь нужно учесть два немаловажных обстоятельства.

Во-первых, все иностранные врачи сходятся во мнении о том, что лечить московитов - дело весьма трудное, неблагодарное и рискованное. Они не выполняют предписаний, лекарства принимают неаккуратно, лечебных пиявок срывают через пять минут, едят свои любимые кушанья вопреки запрещениям врача и в глубине души верят, что кубок крепкой водки, сопровождаемый хорошей баней с паром, должен излечить их от любых недугов. Если же этого не произойдет, надо искать злодея, наславшего порчу, и вырвать ему дурной глаз.

Во-вторых, что касается свидетельских показаний и признаний обвиняемого, нужно знать, как они добываются. Нет, московские палачи не утруждают себя теми сложными орудиями, которыми пользуется инквизиция в Европе. Их метод весьма прост: они разбивают допрашиваемому ступни тяжелой дубиной и оставляют в камере на два дня. Через два дня раздробленные кости воспаляются до такой степени, что щелчок пальца по ним вызывает душераздирающие вопли. Любые нужные показания можно получить в пять минут.

Иностранная колония в Москве догадывалась, что показания против доктора Антона, да и его собственные признания добывались именно таким способом. Все были подавлены, испуганы, растеряны. В конце концов, решили вступить в переговоры с родней покойного Каракучи и предложить им выкуп за несчастного врача. Практичные татары решили, что деньги важнее, чем короткое удовольствие казни иностранца, и согласились. Был быстро собран солидный выкуп и вручен Аристотелю Фиораванти для передачи царевичу Даньяру.