Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа (Книга 2) Страница 42

Оставалось одно - маскироваться как можно лучше и надежнее укрыться от худого глаза. А глаз этих, прямо скажем, было предостаточно.

Глава сорок третья

Мы оставили полковника Белобородова в тот момент, когда открылась резко дверь в присутственную комнату уездной канцелярии и крупным шагом вошел генерал-губернатор гянджинский. Он словно бы не заметил бледного от волнения и тяжелых предчувствий уездного начальника и принялся расхаживать по комнате, иногда останавливаясь и притопывая ногой в согласии со своими невеселыми размышлениями.

Впрочем, через несколько минут, не переставая расхаживать, он стал изредка метать косые взгляды на полковника, который от этого еще более бледнел и терялся.

Гнев губернатора был вполне естествен. Ведь именно этот болтун, этот либерал гнилой - был основным виновником того ужасающего разноса, который генерал-губернатор получил в Тифлисе. Сейчас пришел час расплаты! Так пусть трепещет в предвкушении.

Нужно сказать, что тут старый вояка просчитался. Время работало не на него. Постепенно князь Белобородое пришел в себя, приободрился и даже стал отвечать на злые взгляды начальства весьма дерзкими взглядами. Хотя, надо сказать честно, поджилки его по-прежнему тряслись, и вызывающее выражение на физиономии было не более, чем хорошей миной при плохой игре. Он по-прежнему сгорал от страха и ожидания.

Если бы губернатор с детства впитал обычаи Востока, то, конечно, Белобородову было перед чем трепетать. Ведь тут так: написал кляузу - смотри, чтобы тебе не поломали за это пальцы, державшие перо; передал неугодное письмо кому не надо - береги руку, которая совершила проступок, могут отрубить. А уж если слово промолвил некстати - тут и языка лишиться недолго, вырвут с корнем. Если уж решат повесить - так три дня и три ночи не разрешат вынуть тело несчастного из петли; решат расстрелять, значит, не менее ста пуль должно превратить окровавленный обрубок в решето. Вот так.

Однако губернатор хоть и знал, что, к чему и как, - не смог впитать в себя яркую жажду мести, которая зреет под жарким южным солнцем. Он был зол на полковника - но по мере того, как расхаживал по комнате, гнев его утихал, и вскоре лев превратился в дворового пса, еще готового зарычать, но уже склонного к тому, чтобы вполне успокоиться. Хотя без неприятностей, судя по всему, в этот раз уездному начальнику не обойтись.

Что делать? Такова извечная судьба подчиненного. Вина всегда обрушивается откуда-то сверху, словно обломок скалы от грозного хребта, под которым ты укрылся в полдень. Вина может быть настоящей или вымышленной; она может быть угадываемой или непредсказуемой; она может быть чужой или твоей... О, вина это очень сложное понятие.

Вот, скажем, вина мятежников. В чем они виноваты? В том, что мало работают? Нет. Совсем даже нет. В том, что много едят?

Нет! В том, что богато живут? Нет! В том, что шляются по кабакам и пропивают там нажитое потом других людей? Опять-таки - нет, нет и нет.

Так Что же?

Что видели эти несчастные в своей жизни, кроме того, что их избивали, \бранили, оскорбляли и обворовывали? Что они видели хорошего?

Говорят- "голодная курица видит во сне просо". Может быть. А что видит во сне голодный человек? Кусок хлеба или миску каши из кукурузных зерен. А может, и этого он не видит, потому что, уставая до потери сознания, спит от зари и до зари тяжелым мертвым сном, где нет места сновидениям. Даже это развлече-" ние не для бедняка.

И тем не менее - как ни послушаешь господ, во всем виноваты именно эти, кого господа называют "чернью", а мы назовем "народом".

Да, они виноваты, именно их среда породила такого героя и борца, как Наби, сына Ало. Виноваты, ибо именно из их среды вышла женщина, которую зовут Хаджар, дочь Ханали; но вот в том, что она, вместо того, чтобы одеть чадру, печь и нянчить детей, села на лихого скакуна и научилась на всем скаку простреливать папаху за триста шагов - в этом уже виноваты другие. Те, кто породили насилие, теперь должны испытать на себе, каково это. Но - какой шум поднялся бы, попробуй кто сказать нечто подобное в том обществе, которое называло себя "обществом приличным", не говоря уж о тех, кто готов себя именовать "высшим обществом".

Как? Дать волю этим неучам, кочевникам, разбойникам? Да ведь они камня на камне не оставят от того, что создано веками до них! Все разобьют, испортят, растопчут! Нет, этого допустить нельзя. Ни здесь, ни в каком ином месте.

Нельзя допустить, чтобы русские мужики в лаптях и зипунах взяли в руки топоры и вилы, чтобы громить барские усадьбы. Нельзя допустить, чтобы фабричный люд, размахивая ломами и кувалдами, устремился бы в конторы заводоуправлений.

Нельзя, чтобы чернь, словно червь-древоточец, разъедала изнутри устои государства.

Никакой пощады!

Так сказал бы любой из обреченного класса, уже начинавшего предугадывать свою обреченность. Так думал и гянджинский генерал-губернатор, беспокойно расхаживающий по канцелярии между письменными столами, покрытыми фиолетовыми чернильными кляксами. И еще он пытался угадать, что именно происходит в это время в голове уездного начальника, выходца из тех же слоев, но отошедшего от славных заветов многих поколений барственных предков.

"О чем он сейчас думает? - спрашивал себя генерал-губернатор. - О чем? Может, он просто растерян и не может собрать путающиеся и разбегающиеся мысли? Может, он только и хочет, что угадать, почему на него разгневан генерал-губернатор.?

Может быть... Но тогда мне следовало поступить совсем не так, как я сейчас поступаю. Нужно было бы мне вновь просить помощи у моей ненаглядной Клавдии дабы пригласила она к себе эту уездную начальницу и поговорила бы с ней так, как только она, Клавдия, умеет. Пусть объяснит ей, сколь велика вина ее либерального супруга, который не только распустил здешних дикарей, но и способствовал тому, что волнения переросли все границы.

И если - так могла бы сказать Клавдия Петровна, - если я могу последовать в ваши захолустные края за своим мужем, изможденным теми несчастьями, которые валятся на нас-и по вашей вине, моя милая, потому что, как известно, муж и жена...- словом, вы меня понимаете - то почему вы не приметесь за своего супруга так, как того требует ситуация? О, моя дорогая, если бы вы, именно вы, вмешались вовремя, не парили бы кавказские орлы и орлицы так высоко в небесах, а нам бы не пришлось трястись в убогом экипаже по ухабистым, узким и пыльным дорогам Зангезура. "Вы" - это я говорю потому, что нашим мужьям только представляется, что они проводят политику и принимают решения. Фактически это делаем мы, а они уже претворяют в жизнь то, что замышлено нами...

Вот так могла сказать княгиня Клавдия!

Размышляя подобным образом, князь уже и не видел как бы крамолы в своем ясном признании, что губернией на деле руководит не он, а молодая, энергичная и умная княгиня. Такой порядок вещей стал для него настолько привычным, что не вызывал ни раздражения, ни огорчения. Более того, он и не видел препятствий к тому, чтобы тем же способом решались дела и в уездах губернии, потому что опыт показывал - женщины эмоциональнее и решительнее, а именно эти качества необходимы, если уж тебе выпало управлять Востоком.

Да, сложная задача стояла перед генерал-губернатором. Но ключ к ее решению должен быть найден. Иначе о последующих победах и помышлять нечего.

Глава сорок четвертая

Как мы уже говорили, полковник Белобородое не ждал ничего хорошего от жизни.

Он понимал со всей ясностью, что грозная лавина, зародившаяся где-то в одном из петербургских покоев императора, прошумев через Тифлис и Гянджу, вскоре настигнет и его, уездного начальника, так что дай только бог унести живым ноги. Раскаты приблизившейся вплотную грозы он ощущал вполне явственно.

Нужно сказать, что, случись беда в других обстоятельствах, Белобородое тоже не подумал бы принять ее тяжесть на свои плечи, дабы оградить и охранить своих подчиненных. И от него можно было \ждать приступов начальственного гнева. Но он знал меру. Он признавал за своими подданными, вплоть до самых сирых и неимущих, определенные человеческие права. В этом была его сила - И его слабость одновременно.

Слабость потому, что главным мотивом, который звучал в той политике которую проводило царское правительство, был один напев: дайте подати!

Брать надо у всех - у старого и малого: выкладывайте подати!

Брать, даже если знаешь, что у того, у кого берешь - и отобрать уже нечего, все равно: выкладываете подати!

Брать, даже если у обираемого не останется даже на житье: выкладывайте подати!

Умрите, но выкладывайте!

Отдай то, что заработал - то, что не заработал; отдай то, что сеял - и чего не сеял; отдай каждый росток, поднявшийся из земли, и тот, что не поднялся!

Подать царю, подать помещикам, подать духовенству! Подать дервишам и муллам! Давайте, давайте, давайте!