Соль неба - Андрей Маркович Максимов Страница 42

Тут-то их и взяла в свои объятия сбежавшая из дома тишина.

Забавино отдыхало от бешеной суеты дня. Куда хватало взгляда, не горело ни одно окно. И только невидимые бесшумные сны парили над забавинскими улицами, унося жителей в тот мир, которого нет и не будет никогда в реальной забавинской жизни.

Не сговариваясь оба священники посмотрели на покосившуюся колокольню. Ее контуры проглядывали сквозь ночной мрак. Словно огромный, уставший, израненный, но живой еще зверь остановился передохнуть рядом с Храмом.

– Надо бы пойти к Дорожному, попросить денег на ремонт звонницы, – сказал Константин.

– Давай, – согласился Тимофей. – Сходи.

– Не верите, что поможет?

Тимофей усмехнулся:

– Мэр – не Господь, чтобы ему верить. Звонницу отремонтируем. Только чудится мне: помощь придет откуда не ждем вовсе.

Сказав это, Тимофей пошел в дом.

А отец Константин решил, что непременно поедет завтра к мэру и поговорит. Он уже написал Дорожному несколько писем – тот не ответил. Значит, сам поедет и поговорит.

И тут он вспомнил про обиду, которая готова была родиться в его душе, да не родилась – отец Тимофей не позволил.

«Ведь действительно не позволил», – усмехнулся Константин, посмотрел в низкое, черное, шатром накрывшее город небо и поблагодарил Бога.

«Завтра точно поеду, – твердо решил он. – Поеду и смогу Дорожного убедить. Не дело это, чтобы Храм без звонницы стоял. Не дело».

Ложась спать, он представлял завтрашний разговор с главным городским начальником, и так получилось, что, как ни крути, не будет у Семена Ивановича аргументов, чтобы возразить.

Константин засыпал в ощущении приятном, даже радостном, представляя, как свершит завтра дело важное и серьезное… Не то чтобы назло отцу Тимофею, чтобы доказать ему что-то… Нет, разумеется… Просто сотворит то, что сделать необходимо и Богу угодно…

Небо между тем сгущалось все больше, казалось, ему уже невозможно более темнеть, но оно все густело, чернело, как бы намекая, что у него собственные планы на наступающий день.

Глава шестая

Пришедшие

Небо чернело, густело, опускалось, покуда не упало. Небо рухнуло на землю и придавило всех, кто жил здесь.

Константин чувствовал: из него уходит дыхание. Оно покидало его, оставляя пустое бессмысленное тело на раздавленной небом земле.

Вместе с дыханием уходила жизнь. И Константин угасающим, исчезающим, ненужным теперь сознанием с ужасом понимал: не получается принять смерть смиренно; страшно ему грозящей неизвестности; не вечная жизнь грезится ему впереди, но пропасть, в которой бессмертная – бессмертная! – душа его сгинет навсегда, на веки вечные.

Он ощущал, как испариной покрывается сначала лоб, а потом и все тело, и дыхание – привычное, родное, необходимое – уходит, бросает его, покидает…

Хочется кричать, звать на помощь. Но губы неслышно повторяют лишь два слова: «Господи, помоги! Господи, помоги! Господи, помоги!»

И вдруг появляется отец Тимофей.

Он идет прямо по серому небу, прижатому к земле. Шагает спокойно, уверенно, уютно, по-домашнему. И улыбается, словно человек, завидевший старого знакомого, встреча с которым неожиданна, радостна и приятна.

Константин понимает: настоятель движется именно к нему – то ли с доброй вестью, то ли с необходимой помощью.

Отец Тимофей молча протягивает ему руку.

Константин хочет ухватиться за нее, но чувствует: руки его отяжелели до конечной, страшной степени – не то чтобы поднять, а даже пошевелить рукой он не в состоянии.

Вдруг возникает табуретка. Из ниоткуда. Из воздуха возникает их кухонный табурет и прочно устанавливается на упавшем на землю небе.

Этот твердо стоящий на земле табурет неожиданно и непонятно успокаивает Константина. Дает надежду. Почему-то – что нелепо, невозможно, но происходит ведь, происходит! – в улетающей уже, уходящей душе Константина начинает зреть надежда… Да что там надежда – вера! Да! Абсолютная вера в то, что, если существует в этом мире столь прочно стоящий табурет, значит, все будет хорошо и складно.

Отец Тимофей садится на табурет, прочно и непоколебимо стоящий на небесной земле. Улыбка настоятеля обнимает Константина, берет его в радостный плен. Старик глядит взглядом, которым любящий отец смотрит на нашкодившего ребенка.

«Что я сделал не так? В чем виноват? – хочет спросить Константин. – Разве я все совершил в этой жизни и мне уже пора уходить? Разве все?..»

Но рот – сухой, песочный; язык приклеился к нёбу, тоже стал твердым, непослушным – не поговорить. Разве только глазами. И почему-то кажется, что сейчас этого вполне достаточно – говорить глазами. А слова – это все лишние, ненужные, громкие, бессмысленные подробности.

Настоятель берет отца Константина за руку и ведет куда-то.

Они идут по упавшему небу – одни во всем мире. Никого и ничего нет – ни людей, не деревьев, ни облаков, ни звезд, ни солнца.

Идут одни по небесной пустоте земли.

Константин понимает: этот неясный путь возвращает ему дыхание, пока еще неуверенно и робко, но оно открывается. И значит, надо идти за настоятелем туда, куда шагает он. Идти, не задавая лишних вопросов, ничего не спрашивая, не удивляясь, не думая. Просто шагать за ним. Потому что иначе исчезнет дыхание. А вместе с ним уйдет и жизнь…

Как ни приучал себя Константин всю жизнь не бояться смерти, почувствовав ее, он испугался; понял, что не готов с земной жизнью расстаться; нет в его душе смирения и спокойствия тоже нет.

И коли уж настоятель связывает его с этой жизнью, значит, надо идти за ним. Вот и все.

Отец Константин заболел внезапно.

Позвали доктора из местной больницы, того самого, который лечил отца Тимофея. Ни Ариадна, ни тем более Тимофей не испытывали к нему никакого доверия. Но Храм стоял на территории, подведомственной именно этому врачу, значит, никто иной приехать не мог. Да и, честно говоря, местные доктора отличались друг от друга не сильно.

Все свои сорок лет жизни местный эскулап прожил в Забавино, отчего лицо его приобрело выражение какого-то неунывающего, истеричного восторга. Он все время улыбался и хихикал, подчеркивая этим не столько радость окружающей жизни, сколько абсолютную бессмысленность печалиться по ее поводу.

– Приболел, батюшка, приболел, – широко улыбаясь, говорил доктор. – Серьезно приболел. Что ж, как говорится, будем лечить.

Он расхохотался.

Не снимая улыбки с лица, доктор долго обстукивал Константина, слушал сердце и легкие. Произносил туманные научные слова, смысл которых был непостижим и страшен, однако улыбка доктора внушала, пусть немного истеричный, но все-таки оптимизм.

Врач говорил, что случился серьезный приступ, который прошел, но может повториться, и, чтобы этой беды не случилось, необходимо пить лекарства.

Он выписывал рецепты, каждый