Виктор Ревунов - Холмы России Страница 43

- Ты должна читать и читать до тех пор,-пришел в себя и затвердил Николай Ильич,-пока не поймешь.

Когда ты поймешь, ты почувствуешь дрожь от величия мысли, озарение охватит тебя.

- Ты мне как-нибудь объяснишь. И нужно ли?

- Как!-набрался сил и воскликнул Николай Ильич.- Ты спрашиваешь? Жить и не постичь глубины человеческого разума? Ничего не знать о "рациональной зерне".

- Что случится?-сказала она.

- Философия укрепляет умных, а глупых образованных воспитывает. Хотя бы это. В твоей жизни, да, ничего не случилось благодаря тому, что я не пьянствовал па вечеринках, а работал, учился, брал пример с крестьянина, с умного мужика, который, если бы он разгуливал, в тот год сидел бы без хлеба.

- Как же ты, напа, прочитал целый обоз книг и тележку с законами, нс понял, что в глубинах разума Сергея.

- В глубинах его разума? Скажи, изреки, осчастливь человечество.

Ирина Алексеевна отложила книгу и посмотрела на дочь. Лия стояла у стены и ликовала, глаза ее блестели в тени ресниц. Она завела руки за спину, распрямившись, высоко подняв голову, гордо шагнула к отцу.

- Я!

Николай Ильич опустился на тахту.

- Ты мне назло! Месть за мальчишку мне, отцу, который не дыша, когда ты спала, приносил на столик у твоей постели любимую тобой клюковку в сахаре, чтобы ты, проснувшись, увидев коробочку с лакомством, почувствовала радость. Неужели все забыто? Воспарения какого-то мальчишки тебе дороже? Он избалован, изнежен. Жил на всем готовом. Такое безделие губит. Ты же пропадешь. Да и в настоящем эта семья в подавленном состоянии. Ничего хорошего. Зачем тебе такая сума?

- Папа, остановись!

- Не прерывай. Зло и ненависть к чужому счастью сведут тебя, черты твои исказятся. Мне что - все равно, что моя дочь несчастная, в рваных чулках пройдет по улице?

Лия не дослушала отца, ушла в свою комнату, и слышен был вздох, как будто горе зашло в дом.

- Вот, уже,- сказал Николай Ильич жене.- Сперва веселые вечеринки, а потом вздохи и жажда нового веселья. Она же слаба. Она погибнет.

- Время спать,- сказала Ирина Алексеевна. Погасила свет.

Николаи Ильич в темноте, ощупью, добрался до двери комнаты дочери: хотел успокоить ее, да и себя. Дверь была закрыта.

- Не переживай,- сказал Николай Ильич.- В каждой семье свои проблемы, и у нас... Спокойной ночи,- подождал ответа, прижался ухом к двери.- Прости, если что не так. Ты же моя дочь... Ты закрыла форточку?

- Спи, папа.

- Спокойной ночи,- ласково и с благодарностью, что она не помнила зла, щадила и его, прошептал:-Все будет хорошо. Не думай. Повернись на правый бочок.

Николай Ильич лег рядом с женой под легкое пуховое одеяло. Сложил руки на животе.

- Сколько волнений. Наша дочь добра, слишком добра. Его чувства бурлят. Девочка рядом с грехом,- ирошептал он.- Завтра же поговорю с Полиной Петровной.

Наедине. Придумай куда-нибудь уйти перед вечером.

Утром, после бессонной ночи, Феня, освежившись холодной водой из крана, тягостно собралась на работу и, осторожно закрыв дверь, ушла.

Полине Петровне во вторую смену. Еще лежала в постели.

Не вставал и Сергей.

И само утро, словно помученное, долго и хмуро просыпалось под низкими тучами.

После ареста мужа Полина Петровна, не в силах чтолибо стронуть в его.деле, смирилась ожиданием и надеждами, что как в срубе колодезном мелькали солнечными узорами изредка.

Неужели из желавинских глаз помело и запятнало?

Из необъяснимого, как паутина в углу: когда появилась и почему в этом углу? Кто может объяснить выбор и движение насекомого? Но что-то было, какая-то трещина, из которой и начал свое дело паук... Что нашел, что притянуло взгляд желавинский к их семье?

Она и прежде искала ответа. Являлись воспоминания бессвязной чередой, и не выпадал случай, который объяснил бы хоть что-то. Как огнем лесным водило имя Желавина: то у березы, то у болота, то в окнах жигаревской избы, приманивало какой-то ворожбой, гасло и снова загоралось в другом уже месте, совсем пропало и вдруг явилось на кресте могильном.

Полина Петровна помнила Желавина в кожанке, с маузером, на коне, в шинели фронтовой, исхудавшего, вымученного лихорадкой; в черничниках видела, когда собирала ягоды,- не подходил, стоял в отдалении.

Здесь, в Москве, как-то явился в больницу, на прием к ней. Жаловался, что душой занемог, хворает извинялся, что "издаля" беспокоить приехал, стыдясь, снимал рубаху - черную сатиновую косоворотку.

К столику подошел тяжело, поскрипывая сапогами.

- Расслабь ремень,- сказала она.

Он расслабил ремень, широкий, с тяжелой литой медной пряжкой.

Она, сидя на стуле, слегка потрогала его тело. Оно не было мощным, но и не было слабым: сила мускулов распространялась в длину, почти неуловимая-не как бывает в коренастом, вся на виду. Кожа эластичная, чистая, белая, лишь лицо и шея прокопчены солнцем.

Попросила показать рот и поднялась.

Он открыл рот - оскалился зверем. Она надавила на язык ложечкой. Темная впадина глотки дышала розово.

Зубы желтоватые, крепкие, с непопорченной эмалью, гортань и язык чисты.

Нажала под печень - сильнее, сильнее.

- Больно?

- Нет.

Приставила кружочек стетоскопа к его груди пониже соска и услышала потрясающие удары сердца.

"Что с ним?"- подумала она. Посмотрела в его глаза. Они были закрыты.

Будто во мраке каком-то, в ужасе проваливалось его сердце.

"Что с ним?"

Он сжал ее руку и отвел. Глаза его были прозрачны, как из льда.

- Дсментий Федорович,- прошептал он и показал в окно. Прошел мужчина в военном.

- Дементий Федорович на работе,- сказала Полина Петровна.

- А будто он. Стать такая. Слышал, на новую квартиру скоро?

- У нас новая... Так что с душой?-спросила Полина Петровна.

- А вроде как гнетет, и лед находит. Утопленный будто бы в окно: стук-стук.

- Какой утопленный?

- Болотный, болотный.

Полина Петровна выписала рецепт: валерьяна, бром...

Желавин оделся как по тревоге. Поклонился с картузом в руке.

- Что у тебя с сердцем?-спросила Полина Петровна.

- Все бегу куда-то. Из последнего.

- Отдохни.

- Счастливые люди отдыхают. А я нет. По неизбежному, как конь, тяну. Не сам себя зануздывает и не сам разнуздывается.

Он показался за окном, опустив голову шел, а будто не сходил с места.

Полина Петровна вышла из кабинета по делу, в большой зал с сидящими у стен больными. Почуяла какой-то взгляд... За окном, во дворе, на скамейке у ограды, сидел Хелавни, будто бы дремал, но виделось, как прозрачно поблескивали глаза из-под картузного козырька.

"Позвонить мужу?- подумала она.- Зачем?"

Она снова вышла. Он сидел на скамейке за зеленым газоном.

"Позвонить мужу? Зачем?"

Она прошла по залу. Белым халатом словно осветила окно и видела, острился блеск желавинских глаз.

После работы она вышла из подъезда больницы, спустилась осторожно по сточенным, вымытым гранитным ступенькам, глядя под ноги в белых на высоком каблуке туфлях, чувствуя свежий запах парка и раскаленного жаром асфальта. Цветастое, зеленое с синим, крепдешиновое платье ее с короткими рукавчиками затрепетало.

Было хорошо, свободно и радостно. У входа в парк встреча с мужем. Тут, недалеко. Они погуляют по парку и аллеями среди вековых лип придут домой.

Она посмотрела в мутневшее голубое небо. Вдали, за деревьями, вспыхивали стекла кабин "чертова колеса".

Желавин снял картуз перед ней, поклонился.

- Прости, что беспокою,- рецепт развернул и покривил пальцем в строчку.- Валерьяна тут написано?

- Да,-ответила Полина Петровна.

- Капли, значит? Успокоительные? Если на дню по три ложки пить, то и утопленный исчезнет?

- Его нет. Тебе кажется,- с легкой улыбкой сказала Полина Петровна.Пройдет.

- А прямо как живой, в таком же картузишке, как у меня, и в плаще дорожном. В окошке, в окошке-то.

ВЕЛяжусь, а он и есть, с личика свежий и загорелый.

- Кто?- спросила Полина Петровна.

Желавин шел рядом с ней. На другой бочок забежал.

Чуть вперед выскочил, заглянул в ее глаза, покосившиеся на него.

- Барин, барин,- проговорил и за спиной ее на друго "1 бочок забежал,Викентий Романович. Помнишь, лихой да статный. Девчонкой ты была, и приметил тебя в избе братца твоего, квасок как-то пил, зубки твои попросил показать. Неужели и сейчас те самые зубки? А все другое... Значит, капли-то пить - покинет, исчезнет лнхэдей? А то как-оно кажется, а поверю. Кого же тогда в болоте потопили? Или не потопили? Что. тогда? Дементию Федоровичу неприятность. Гляди, и сам в окошко-то мое затхлое постучит да в лесок тихонько с наганчиком.

И прежде без промашки бил, а сейчас и вовсе, по старому-то званию офицер, выше барина взял. И ты вон доктор. И братец твой после академии лесничий теперь. Неприятность-то вам зачем?