Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) Страница 43

Что же касается двух свадеб-женитьб Достоевского, то здесь совпадения просто пугающе поразительны. Венчание с М. Д. Исаевой состоялось 6 февраля 1857 года, и на девятый день, 15 февраля, случается-происходит с ним припадок эпилепсии в чужом доме, в гостях, который роковым образом напугал новобрачную. А ровно через десять лет, день в день, 15 февраля 1867 года, Достоевский венчается с А. Г. Сниткиной... И словно бы разбудились-всколыхнулись какие-то подспудные тёмные воспоминания-ассоциации в подсознании новобрачного, и через десять дней Природа как бы напомнила ему о былом, наказала за такие неосторожные сближения-совмещения судьбоносных дат сильнейшим взрывом-извержением эпилептического вулкана опять в чужом доме, в гостях.

"...Фёдор Михайлович был чрезвычайно оживлен и что-то интересное рассказывал моей сестре. Вдруг он прервал на полуслове свою речь, побледнел, привстал с дивана и начал наклоняться в мою сторону. Я с изумлением смотрела на его изменившееся лицо. Но вдруг раздался ужасный, нечеловеческий крик, вернее, вопль, и Фёдор Михайлович начал склоняться вперед...

(...) Я обхватила Фёдора Михайловича за плечи и силою посадила на диван. Но каков же был мой ужас, когда я увидела, что бесчувственное тело моего мужа сползает с дивана, а у меня нет сил его удержать. Отодвинув стул с горевшей лампой, я дала возможность Фёдору Михайловичу опуститься на пол; сама я тоже опустилась и все время судорог держала его голову на своих коленях. Помочь мне было некому: сестра моя была в истерике, и зять мой и горничная хлопотали около нее. Мало-помалу судороги прекратились, и Фёдор Михайлович стал приходить в себя; но сначала он не сознавал, где находится, и даже потерял свободу речи: он всё хотел что-то сказать, но вместо одного слова произносил другое, и понять его было невозможно. Только, может быть, через полчаса нам удалось поднять Фёдора Михайловича и уложить его на диван. Решено было дать ему успокоиться, прежде чем нам ехать домой. Но, к моему чрезвычайному горю, припадок повторился через час после первого, и на этот раз с такой силою, что Фёдор Михайлович более двух часов, уже придя в сознание, в голос кричал от боли. Это было что-то ужасное! (...)

Пришлось нам остаться ночевать у моей сестры, так как Фёдор Михайлович чрезвычайно обессилел, да и мы боялись нового припадка. Какую ужасную ночь я провела тогда! Тут я впервые увидела, какою страшною болезнью страдает Фёдор Михайлович. Слыша его не прекращающиеся часами крики и стоны, видя искаженное от страдания, совершенно непохожее на него лицо, безумно остановившиеся глаза, совсем не понимая его несвязной речи, я почти была убеждена, что мой дорогой, любимый муж сходит с ума, и какой ужас наводила на меня эта мысль!.."136

Но и это ещё не всё с совпадениями! Ровнёхонько через десять лет, опять день в день, 26 февраля 1877 года, случится с Фёдором Михайловичем припадок "довольно значительный",(27, 115) словно аукнулся к юбилею свадебный припадок 1867 года. Достоевский, правда, такого многозначительного совпадения не заметит, фиксируя дату припадка в рабочей тетради. Правда, ему было не до того -- Анна Григорьевна отмечает, что удручённое и подавленное настроение у мужа продолжалось более недели и приводит его признание-определение: он чувствовал себя в эти тягостные дни так, словно потерял-схоронил самого близкого, дорогого человека. А Страхов, в свою очередь, со слов самого Достоевского, свидетельствует, что тот находился после припадков в чрезвычайной тоске и чувствовал-ощущал себя "каким-то преступником", будто совершил какое-то "великое злодейство" и над ним тяготеет "неведомая вина"137.

Анна Григорьевна несколько раз восклицает-подчёркивает - какой ужас она испытывала в моменты припадков мужа. А что уж говорить о самом Фёдоре Михайловиче! Даже Тургеневу, человеку совсем ему душевно не близкому, не родному, Достоевский совершенно откровенно признаётся: "Если б Вы знали, в какой тоске бываю я иногда после припадков по целым неделям!.." (Из письма от 17 июня 1863 года.) А уж в письмах к родным и близким людям он и вовсе откровенничал, делился с ними муками и страхами-опасениями за свою жизнь: "Главных причин (выезда за границу. - Н. Н.) две: 1) спасать не только здоровье, но даже жизнь. Припадки стали уж повторяться каждую неделю, а чувствовать и сознавать ясно это нервное и мозговое расстройство было невыносимо. Рассудок действительно расстроивался, - это истина. Я это чувствовал; а расстройство нервов доводило иногда меня до бешеных минут..." (А. Н. Майкову. 16 /28/ августа 1867 г. Женева.)

"...падучая в конце концов унесет меня! Моя звезда гаснет, - я это чувствую. Память моя совершенно помрачена (совершенно!). Я не узнаю более лиц людей, забываю то, что прочёл вчера, я боюсь сойти с ума или впасть в идиотизм. Воображение захлёстывает, работает беспорядочно; по ночам меня одолевают кошмары..." (С. Д. Яновскому. 1 /13/-2 /14/ ноября 1867 г. Женева.)

"Боюсь, не отбила ли у меня падучая не только память, но и воображенье. Грустная мысль приходит в голову: что, если я уже не способен больше писать..." (А. Г. Достоевской. 16 /28/ июня 1874 г. Эмс.) (282, 34, 204, 358; 291, 331)

Это всего лишь мизерная часть признаний-страхов писателя, зафиксированных в его письмах. Но и из них становится понятным, что со временем Достоевский начал бояться не столько внезапной кончины во время очередного припадка, сколько приводила его в смертельное отчаяние мысль-тоска о полной потери памяти, сумасшествии, идиотизме, утрате способности творить. Причём эти страхи-опасения подтверждали-усиливали доктора: они вполне резонно считали, что эпилепсия прогрессирует-усиливается из-за чрезвычайной и даже надрывной умственной деятельности больного. Врачи советовали ему вообще прекратить писать-сочинительствовать, что для него равносильно было самоубийству. В письме к одной из своих знакомых (Л. В. Головиной) из Эмса, где он лечился на водах, Достоевский, сообщая, что тамошние доктора настоятельно советуют ему "заботиться о спокойствии нервов (...) отнюдь не напрягаться умственно, как можно меньше писать (то есть сочинять)" и тогда-де он сможет "ещё довольно долго прожить", - горько иронизирует: "Это меня, разумеется, совершенно обнадёжило..." (292, 111)

Но, больше того, писатель не желал, так сказать, идти на компромисс со своей убийственно опасной чёрной немочью даже и в частностях. Так, ему, конечно, известно было, что у эпилептика припадок может случиться при виде припадка у другого больного. Он может также произойти, если человек, страдающий падучей болезнью, будет о ней постоянно думать, ждать в определённые периоды-моменты обострения, настойчиво вспоминать об уже случившихся припадках. А что же делает Достоевский? Он не только в письмах описывает-фиксирует свои припадки, но и наделяет этой болезнью своих героев (Нелли, князь Мышкин, Смердяков) и даже описывает-воссоздаёт в произведениях сцены их эпилептических припадков. Представить только: художник ради творчества добровольно рискует-соглашается вызвать у себя припадок, потом неделю, а то и больше находиться-пребывать в мучительнейшей тоске и прострации!

Да простится нам такая аналогия, но состояние больного-эпилептика после припадка можно сравнить, вероятно, с сильнейшим похмельным синдромом (что большинству из нас знакомо!) или, ещё точнее, - с ломкой наркомана. Только, если алкоголик или наркоман терпит невыносимые муки, пребывает в смертной тоске и мечтает о смерти, о самоубийстве всего сутки, максимум двое, то несчастному пленнику чёрной немочи приходится терпеть такое пограничное состояние в несколько раз дольше. Какие мысли посещали в эти неизбывно мучительные часы и дни воспалённый страдающий уставший мозг писателя?..

В "Идиоте" эпилептик Мышкин в разговоре с девицами Епанчиными начинает рассказ о другом больном-эпилептике, который лечился с ним вместе в Швейцарии, и вдруг сообщает зачем-то: "У него были припадки, он был иногда беспокоен, плакал и даже пытался раз убить себя..."(-6, 62) И почти тут же князь свой рассказ-воспоминание об этом эпилептике, пытавшемся, надо полагать, после очередного припадка кончить жизнь самоубийством, вдруг обрывает, начинает рассказывать совсем другую историю. Откуда, почему появился-выскочил этот эпилептик-самоубийца в рассказе Мышкина, в тексте романа "Идиот"? Не автобиографичен ли этот бессвязный фрагмент?

Да тут, впрочем, и гадать нечего: описывая своих героев-эпилептиков, Достоевский, естественно, брал на себя в какой-то мере и роль прототипа. Кому же как не ему было знать состояние, чувства, мечты и устремления человека, переживающего периодически погружение в беспросветную тьму...

И если даже что-то доктора скрывали, не договаривали, Достоевский прекрасно знал, какие последствия могла иметь его мучительная болезнь. Ещё в 1847 году вышла из печати книга "Практическая медицина. Лекции частно-терапевтические", где известный врач И. Е. Дядьковский (между прочим, соученик отца Достоевского по Медико-хирургической академии) писал о падучей болезни: "Смертию оканчивается или через кровоизлияние в мозг (...), или через истощение сил, бывающее при часто повторяющихся припадках"138. Достоевский тогда же, до каторги, мог прочесть эти строки, ибо уже подозревал у себя падучую болезнь, называл свои тогдашние сравнительно ещё лёгкие припадки, отдавая дань чёрному юмору, - "кондрашкой с ветерком", да к тому же и изучал специальную медицинскую литературу для достоверного описания своих психически больных героев в "Двойнике", "Хозяйке" и других ранних произведениях.