Лев Толстой - Том 20. Избранные письма 1900-1910 Страница 44

Тем более что обращаться ко мне за денежной помощью после этого моего заявления нельзя уже потому именно, что одно из двух: или справедливо то, что я не имею собственности и потому не могу оказывать никакой денежной помощи; или же, как то стараются внушить люди, дурно расположенные ко мне, что это несправедливо, и я перевел воображаемые миллионы или сотни тысяч на жену, но в сущности пользуюсь ими, — то также неосновательно обращаться за денежной помощью с надеждой успеха к такому лгуну и обманщику.

Очень, очень прошу все редакции газет, которым не будет послано прямо это письмо, перепечатать его. Сочту это за большое себе одолжение.

283. С. А. Толстой

1910 г. Июня 19. Отрадное.

19 июня 1910 — вечером.

Ожидаю от тебя письма, милая Соня, а пока пишу, чтоб и известить тебя о себе, и поговорить с тобой.

У нас все хорошо. Вчера ездил верхом в деревню, где душевнобольные женщины. Встретил меня знакомый крестьянин*, который 12 лет тому назад был в Москве и поступил тогда в мое общество трезвости* и с тех пор не пьет. И больные женщины были интересны. А дома пришли из Троицкого в 3-х верстах врачи пригласить к себе на спектакль синематографа. Троицкое это окружная больница для душевнобольных самых тяжелых. Их там 1000 человек. Я обещал им приехать, а нынче еду к ним осматривать больницу. Завтра же кинематограф в Мещерской больнице*. Мы поедем с Сашей. Саша не дурна*. Как всегда, работает мне и бодра и весела. Время летит. И не успел оглянуться, и прошла уж неделя. Какой неделя — остается уж только 5 дней до отъезда. Мы решили ехать 25-го*. И в гостях хорошо, и дома хорошо. Как ты поживаешь? Как твои работы? Хотел сюда приехать Эрденко — скрипач*. Гольденвейзер едва ли приедет*. До свиданья, милая Соня, целую тебя. Привет Колечке* и Варе*. Сейчас свистят. Это завтрак или обед. Я нынче много спал и чувствую себя бодрым. Кое-что поделал*.

Л. Т.

Был в окружной больнице. Было очень интересно и хорошо, и я не устал.

Сейчас был в ванне и чувствую себя хорошо. Вернувшись домой, получил всех Чертковых очень обрадовавшее известие, что ему «разрешено» быть в Телятинках во время пребывания там его матери. И они едут 27-го. Это извещает Михаил Стахович. Как удивительно странно это «разрешение» на время пребывания матери*.

Еще раз целую тебя.

Л. Т.

284. Т. Л. Сухотиной

1910 г. Июня 23. Тула.

Милая, дорогая Танечка. Пишу тебе с Тульского вокзала, возвращаясь от Черткова. Сегодня 23-го мы выписаны мама́, которая телеграфирует, что умоляет приехать нынче. Варя же извещает, что она в своем тяжелом нервном раздражении*. Мы провели у Чертковых 11 дней прекрасно. Нынче там был Эрденко, который играл удивительно. Когда увидимся? Чем скорее, тем лучше. Очень ты меня уж привлекла последним посещением.

Письмо это передаст тебе Григорьев Андрей Яковлевич, скопец. Он приезжал к Чертковым, чтобы повидать меня, и был всем очень приятен и мил. Он хотел, чтобы я написал что-нибудь Матвеевой*. Но без прямого вызова считаю неудобным. Но при случае передай ей мой привет. Милого Мишу целую, про Танечку уж не говорю и не имею для нее подходящего эпитета. Пишу на станции, и вокруг меня толпа. Чувствую тяжесть шапки Мономаха. Пиши.

285. A. H. Остольской

1910 г. Июня 25. Ясная Поляна. 25 июня 1910 г. Ясная Поляна.

Остольской.

«Хилость, старость, смерть — вот жемчужины жизни», — пишете вы*, подразумевая, вероятно, то, что хуже этого ничего не может быть.

Я испытывал две первые и готовлюсь каждый час к третьей и кроме радости и благодарности той силе, которая послала меня в жизнь, ничего не испытываю. Очевидно, кто-нибудь из нас ошибается. Думаю, что не я, а вы. Думаю так, во-первых, потому, что жизнь есть стремление к благу и во мне это стремление получает удовлетворение, у вас же нет, а во-вторых, потому, что я в своем понимании схожусь не только со всеми величайшими мудрецами мира — от браминов, Будды, Лаотзе, Христа, Магомета, Сократа, Эпиктета, Марка Аврелия и до Руссо, Канта, Эмерсона и др., но и с огромным большинством людей, вы же сходитесь с разными странными, трудно понимаемыми писателями-декадентами самого последнего времени и с крошечным меньшинством запутавшейся и мало мыслящей, и мало просвещенной кучкой людей, называемой интеллигенцией.

Простите, если письмо это покажется вам резким. Руководило мною чувство участия к вам и подобным вам многим и многим несчастным, которые, рассуждая самым детско-превратным образом, с безграничной самоуверенностью решают вопрос о том, хорош или не хорош мир, в отрицательном смысле только потому, что они воображают себе, что мир существует только для их удовольствия, а удовольствия они не находят, потому что ищут его не там, где оно есть и может быть.

Еще раз прошу, не сердитесь на меня, а подумайте о том, что я пишу, и верьте, что руководит мною только чувство участия к вам, как к любимой меньшой сестре.

286. С. Троицкой

1910 г. Июля 1. Ясная Поляна.

1 июля 10 г. Ясная Поляна.

Не знаю, какой мой разговор вы читали о женщинах. Я всегда думаю и не могу думать иначе, как так, что женщина по своим высшим духовным силам ничем не отличается от мужчины*.

287. С. А. Толстой

1910 г. Июля 14. Ясная Поляна.

14 июля 1910.

1) Теперешний дневник никому не отдам, буду держать у себя*.

2) Старые дневники возьму у Черткова и буду хранить сам, вероятно, в банке*.

3) Если тебя тревожит мысль о том, что моими дневниками, теми местами, в которых я пишу под впечатлением минуты о наших разногласиях и столкновениях, что этими местами могут воспользоваться недоброжелательные тебе будущие биографы, то не говоря о том, что такие выражения временных чувств, как в моих, так и в твоих дневниках никак не могут дать верного понятия о наших настоящих отношениях — если ты боишься этого, то я рад случаю выразить в дневнике или просто как бы в письме мое отношение к тебе и мою оценку твоей жизни.

Мое отношение к тебе и моя оценка тебя такие: как я смолоду любил тебя, так я, не переставая, несмотря на разные причины охлаждения, любил и люблю тебя. Причины охлаждения эти были (не говорю о прекращении брачных отношений — такое прекращение могло только устранить обманчивые выражения не настоящей любви) — причины эти были, во-1-х, все большее и большее удаление мое от интересов мирской жизни и мое отвращение к ним, тогда как ты не хотела и не могла расстаться, не имея в душе тех основ, которые привели меня к моим убеждениям, что очень естественно и в чем я не упрекаю тебя. Это во-1-х. Во-вторых (прости меня, если то, что я скажу, будет неприятно тебе, но то, что теперь между нами происходит, так важно, что надо не бояться высказывать и выслушивать всю правду), во-вторых, характер твой в последние годы все больше и больше становился раздражительным, деспотичным и несдержанным. Проявления этих черт характера не могли не охлаждать — не самое чувство, а выражение его. Это во-2-х. В-третьих. Главная причина была роковая та, в которой одинаково не виноваты ни я, ни ты, — это наше совершенно противуположное понимание смысла и цели жизни. Все в наших пониманиях жизни было прямо противуположно: и образ жизни, и отношение к людям, и средства к жизни — собственность, которую я считал грехом, а ты — необходимым условием жизни. Я в образе жизни, чтобы не расставаться с тобой, подчинялся тяжелым для меня условиям жизни, ты же принимала это за уступки твоим взглядам, и недоразумение между нами росло все больше и больше. Были и еще другие причины охлаждения, виною которых были мы оба, но я не стану говорить про них, потому что они не идут к делу. Дело в том, что я, несмотря на все бывшие недоразумения, не переставал любить и ценить тебя.

Оценка же моя твоей жизни со мной такая: я, развратный, глубоко порочный в половом отношении человек, уже не первой молодости, женился на тебе, чистой, хорошей, умной 18-летней девушке, и, несмотря на это мое грязное, порочное прошедшее, ты почти 50 лет жила со мной, любя меня, трудовой, тяжелой жизнью, рожая, кормя, воспитывая, ухаживая за детьми и за мною, не поддаваясь тем искушениям, которые могли так легко захватить всякую женщину в твоем положении, сильную, здоровую, красивую. Но ты прожила так, что я ни в чем не имею упрекнуть тебя. За то же, что ты не пошла за мной в моем исключительном духовном движении, я не могу упрекать тебя и не упрекаю, потому что духовная жизнь каждого человека есть тайна этого человека с богом, и требовать от него другим людям ничего нельзя. И если я требовал от тебя, то я ошибался и виноват в этом.