Рустам Гусейнов - Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) Страница 44

Те, кто не спали в Зольске в эту ночь, лишились сна не от любви, не от вдохновения, не от радостного переизбытка чувств. Бессонница, кружившая бесшумно по пустынным улицам, настигавшая людей в разных концах казавшегося мертвым города, была тревожна.

В огромном охраняемом доме, в широкой двуспальной кровати с альковом не спал Михаил Михайлович Свист. С открытыми глазами лежа в темноте рядом с женой, Михаил Михайлович боялся заснуть.

Страшный сон, с вариациями виденный им уже не однажды, снова приснился ему этой ночью. В этом сне колчаковский офицер с отрубленной четвертью головы, болтающейся возле погона, сидит с ним за грубым деревянным столом в незнакомой темной комнате без дверей и окон. Поглядывая на Михаила Михайловича недобрым единственным глазом, колчаковец белыми пальцами раскладывает по столу бесконечный и наяву бессмысленный пасьянс, в котором карты мешаются с партийными и профсоюзными книжками, какими-то удостоверениями, мандатами, просто фотокарточками. Заканчивая раскладывать ряд, он вопросительно и долго смотрит на Свиста, чуть шевеля запекшимися кровью губами - словно приглашает его узнать или выбрать какую-то карту, но так и не дождавшись, принимается за новый ряд.

Комиссар кавалерийского отряда Михайло Свист всяких смертей навидался за время войны, но этого офицера он не знал и не мог понять, что ему нужно от него. Лежа на спине, он прислушивался к сопению жены и, чтобы отвлечься, старался припомнить что-нибудь повеселее из их семейной жизни; потому что чувствовал, что сон еще не закончился, что покойник ждет его за тем же столом, в той же комнате, из которой не найти выхода.

В покосившейся избушке-пятистенке не спалось Марье Васильевне - нянечке, как звали ее в тех конторах и учреждениях Зольска, куда приходила она прибираться. С зажженной у изголовья свечой лежала она на пружинной кровати, вслушиваясь в грозу, свирепствующую за окном. Трепетный свет ложился на седые жидкие волосы нянечки, на усталое, изжеванное временем лицо, на страшно раздувшиеся суставы рук.

Плавился, оплывал воск, волновалась на окне коротенькая занавеска. Свет не доставал до одного из углов за шкафом. И именно из этого угла все громче слышались какие-то звуки. Скрип, стук, скрип, стук - шаги.

...Вот, наконец, кто-то выходит из темноты - с всклокоченными волосами, с крестиками, брякающими на гимнастерке, с культяпкой вместо ноги. Это он. Вернулся. Подходит к самой кровати. Бледный-то, Матерь Божья! А глазища острые, черные, злые.

- Ну, чего вылупилась? Примешь такого-то?

Феденька!.. Но не схватить его, не обнять уже. Такой же бледный лежит он на столе. Свеча не в изголовье, а между пальцев его. Кругом толпится народ. Из темноты - басовитая молитва попа, бабьи причитания, детский плач. Но сразу и удаляются голоса, плач становится тише. Это уже не плач, а что-то другое.

Это блеет коза Пелагея. Ей-то что, старой, не спится? Должно быть, вода кончилась. Скрипя пружинами, Марья Васильевна встает с кровати, идет в сарай, наливает козе воды.

Вернувшись в комнату, она подходит к комоду и выдвигает верхний громоздкий ящик. С разбитыми очками на носу садится на кровати, негнущимися пальцами достает из конвертов письма, фотокарточки. Свеча уже догорает, огонек дрожит, мечется. Мелькают строчки, написанные для разборчивости ее старых глаз печатными буквами...

Все. Темнота. Лишь голоса детей еще долго звучат вокруг.

Темнота. Когда-нибудь очень скоро, как эта свечка, погаснет и сама она. Что ждет ее там, в темноте? В последнее время иногда беспокоил Марью Васильевну этот вопрос. Хотя нельзя сказать, чтоб уж очень сильно. Давно и точно знала она, что как бы ни был устроен мир, в котором отжила она земную жизнь свою, от ее размышлений и беспокойств не изменится в нем ничего ровным счетом. Пусть будет так, как будет. Все будет так, как должно быть. Ждет ли ее вечная жизнь, или вообще ничего не ждет? Детей увидеть бы еще хоть раз перед смертью вот что.

Дочь у нее жила в Ленинграде, сын - в Актюбинске. У дочери был муж, у сына жена, двое внуков было у Марьи Васильевны. И, правду сказать, их земная жизнь интересовала ее куда как более своей загробной. Только о них, больше ни о чем, не очень уверенно молилась она иногда Богу. Верила ли она в него? Точно и сама она не знала. До недавнего времени ходила в церковь, но, в общем, скорее по привычке. А потом церковь отдали под склад, другую вовсе сломали, и ближайшая стала за шесть верст - в Вельяминово.

Она без одобрения относилась к старушкам, которые сначала ругались, сочиняли письма по начальству, а теперь бубнящими стайками ходили мимо окон ее в Вельяминово. Чего ругаться? Раз уж власть решила, что нет Бога, зачем ей церкви? На то она и власть. И неужто Бог по тому о человеке судить будет, стоял ли он на коленях перед его картинками? Мысленно она пыталась представить себе - что же в том приятного, когда все перед тобой на колени бухаются?

В темноте нашарив подушку, снова улеглась Марья Васильевна. И снова не было сна.

Неужели и этим летом никто не приедет к ней хоть на одну неделю. Господи, воля твоя.

В недавно полученной новой квартире своей не спал Харитон Спасский. Прислушивался к беспокойному бормотанию матери за стеной. С тоской в груди припоминал он детали скандала, учиненного ею на дне рождения Баева, мучительно соображал, к каким последствиям может привести теперь этот скандал. Прикидывал, что следует ему предпринять, чтобы как-то загладить его.

Почему он терпел ее до сих пор? Она была его мать - и это не было позой - осколки детских чувств, детской привязанности к ней, несмотря ни на что, жили в нем до сих пор. Всю жизнь она любила его, заботилась о нем, хотя и была строга с ним, когда он был мальчиком. Сдать ее в сумасшедший дом до сих пор казалось Харитону невозможно.

Одно время он самостоятельно ощупью искал пути к тому, чтобы, если не улучшить ее состояние, то хотя бы сделать его менее докучливым. Он перепробовал много способов. Пытался воздействовать на нее лаской и строгостью, устанавливал ей систему запретов и поощрений, пытался прятать от нее Библию, подкладывал ей другие книги. Но результата не было; вернее, если был, то был отрицательным. Лучшим и, в общем, единственно возможным способом общения с ней в те минуты, когда болезнь овладевала ею, было терпение и нарочитое равнодушие. Тогда быстрее всего она возвращалась в себя, прекращала бредить, делалась опять молчалива, задумчива, в каком-то смысле нормальна и даже заботлива.

Однако день рождения этот надломил Харитона - он чувствовал это. Прислушиваясь теперь к своим чувствам, он не находил в себе к ней ничего, кроме злобы и отвращения. Главное, хорошо зная проявления ее болезни, он не мог поверить в то, что действовала она совершенно уж бессознательно. Несмотря ни на что, не могла она не понимать, что это разные вещи - донимать своими бреднями его одного и устроить всю эту сцену перед начальством его. Может быть, лишь отчасти, но должна была она отдавать себе отчет в том, что поступком своим подставляет под удар его карьеру.

Единственной ложкой меда во всей этой бочке дегтя было то, что Вера Андреевна вызвалась проводить его. Почти всю дорогу она вела под локоть Зинаиду Олеговну, старалась успокоить ее, улыбалась. Потом помогала Харитону уложить ее в постель. Неужели стала бы она делать все это для чужого человека? Значит?.. Значит он для нее уже не совсем чужой?

Не спала и Зинаида Олеговна. Сидела под тусклым ночником в кровати со старой Библией в руках. Широко раскрытыми глазами глядела она сквозь последние страницы ее, и виделись ей трубящие Ангелы с грозными человеческими лицами; смрадные чудовища, слетающие с небес; черный огнедышащий колосс, выходящий из бездны; обезумевшие, мечущиеся по Земле в страхе и ярости, изничтожающие сами себя людские стада.

Наизусть, не видя текста, твердила она строки, навсегда поразившие ослабевший разум ее. Это были строки об искупляющих муках и горе, ожидающих человечество в конце его и без того нелегкого пути. Это было обещание людям, вынесшим все страдания и соблазны, древа жизни посреди волшебного города - древа, плода от которого не успел попробовать изгнанный из рая Адам. Это было данное с нечеловеческой высоты последнее грозное предупреждение.

"...ибо время близко. Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще. Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его. Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний. Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, чтобы иметь им право на древо жизни и войти в город воротами. А вне - псы и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду. "

Не спала в своей комнате Вера Андреевна.

Она очнулась этой ночью, когда Паша на руках нес ее мимо кинематографа на Советской.