Лариса Матрос - Социологический роман Страница 44

Но присутствовавшим на этом заседании дотовцам не интересна была истина и интеллигентные формы дискуссии. Им нужен был очередной скандал, чтоб получить "эффект Моськи": мол, так сильна, что лает на слона, с тем, чтоб о них потом долго опять говорили в народе: "Дали, мол, по мозгам академикам!". С обстоятельным докладом выступил новый молодой зав. отделом науки обкома партии Головочев, который на основе огромного массива статистических данных показал, что "сухой закон" в дореволюционной России, на который ссылались дотовцы, был фикцией, ибо вся Россия тогда "дымилась" дымом от "варящегося" всюду самогона. Но никакого впечатления этот доклад не произвел на дотовцев, представитель которых в своем выступлении обрушился на ученых с упреками в том, что они приносят вред стране, находящейся под угрозой всеобщей алкоголизации.

Затем клуб межнаучных контактов в Доме ученых Академгородка провел заседание под председательством академика В. Казначеева. На этом заседании выступил молодой, с благородным обликом ХристаСпасителя врачнарколог, который пытался прочитать доклад "О влиянии алкоголя на организм человека". Он именно пытался, потому что его все время с неприличной бранью прерывали дотовцы. Даже Казначеев с его жестким характером и привычкой не деликатничать с оппонентами, не мог поначалу обуздать их. Их брань началась уже с критики самого названия доклада, который, с их точки зрения, нужно было назвать не "О влиянии алкоголя...", а "О вреде алкоголя...". Но когда они поняли, что Казначеев так управляет залом, что хулиганствовать им не удастся, они поднялись со своих мест и с брезгливостью на лице, громко топая, покинули зал Дома ученых.

А между тем дотовское движение ширилось по стране, обретя такой размах, какой не обретала ни одна кампания по реализации тех или иных мероприятий общественной жизни. Это движение было словно бодрящим кофе после тяжелого продолжительного застойного сна. И самое главное, воспитанному в поисках врага народу был снова назван враг, борьба с которым позволяла выплескивать нереализованную, но рвущуюся наружу энергию. После застойного молчания здесь каждый обретал свободу слова и возможность действий и даже творчества. Дотовцы сидели в библиотеках, рылись в архивах, копались в биографиях, выписывали "афоризмы" и отдельные высказывания, писали сами и переписывали (для распространения) лекции друг друга, устраивали митинги. Уровень общественного сознания был доведен до такого накала, что у Горбачева, по существу, не было выбора. Либо он должен был подписать известный пагубный антиалкогольный указ, либо в самом начале своей деятельности восстановить против себя значительную часть населения. Решение марксизмом основного вопроса философии о соотношении бытия и сознания все более "трещало по швам", поскольку именно общественное сознание сейчас со всей очевидностью определяло бытие... В народе появился скептицизм к концепции "ускорения". На это были и объективные причины, конечно, -- реально никакого "ускорения" в улучшении жизни "на второй день" не обнаружилось. Но терпение тоже никто не хотел проявлять, потому что вредный, утопический "антиалкогольный" шабаш снизил авторитет Горбачева и подорвал к нему доверие. И это прежде всего начало проявляться в неприязни к его жене. То, что вначале в глазах общественности выглядело как плюс Горбачева, теперь стало оборачиваться минусом. Ранее народ восхищался единством первой четы страны. Теперь он зажегся традиционной ненавистью и завистью к благополучию, которое эта необычная для советской истории первая чета олицетворяла.

x x x

Перед Ингой Сергеевной лежала книга: "XXVII съезд КПСС и задачи кафедр общественных наук", которая вернула ее к тем внушавшим оптимизм дням в начале октября 1986 года, когда проходило Всесоюзное совещание заведующих кафедр общественных наук высших учебных заведений, участниками которого были и многие ее друзья, однокашники по аспирантской юности. Все они говорили о том, какое впечатление на них произвел Горбачев, и о той ауре доверия, которая царила в зале. "Горбачев -- типичный шестидесятник, -- сказал кто-то из них, -- во всех его речах и высказываниях присутствует подтекст, "второе дно"... Сейчас, вспоминая эти события, Инга Сергеевна впервые задумалась над содержанием понятия "шестидесятник". Кто такие шестидесятники? Почему о них заговорили в перестройку? -- пыталась она сама для себя уяснить, записывая свои соображения. Шестидесятники -- это "дети" Хрущева, это те, чье становление осуществлялось в уникальной для советской истории ситуации, когда XX съезд, разоблачивший культ личности Сталина, как бы "спустил" беспрецедентное "дозволение" критического анализа самой Системы. И когда это "дозволение" вскоре стали всячески урезать и вообще пытались "взять обратно", это было сделать уже невозможно, "процесс уже пошел". И мысль, оправившуюся от дурмана, уже запретить было нельзя. Вот тогда эта мысль нашла способ выражения в символике, особом закодированном языке, применение которого наиболее доступно литературе и искусству. Булат Окуджава пел о бумажном солдатике, который "переделать мир хотел", "а сам на ниточке висел", Владимир Высоцкий взывал: "Спасите наши души, мы гибнем от удушья" или "Нам сиянье пока наблюдать не пришлось, это редко бывает, сиянье -- в цене", и это сообщало обобщение, которое всем было понятно, ибо касалось каждого и каждого волновало. А осуществленная Роланом Быковым экранизация "Ай болита", имевшая ошеломляющий успех, была воспринята как откровение, ибо "Бармалей и его команда", изображенные не устрашающей силой, а смехотворными придурками, чьим девизом была строка из их песни: "Нормальные герои всегда идут в обход", и доктор "Айболит с его командой", утешавшиеся также девизом: "Это очень хорошо, что пока нам плохо"... и тем, что они в "одну минуту догонят и перегонят", и все вместе как бы олицетворяли возможность говорить вслух о том, о чем говорить вслух было недозволено. И здесь кроется ответ на вопрос, почему в условиях несвободы, всевозможных запретов и ограничений рождались шедевры в театрах, кинематографе, литературе. Не случайно в эти годы среди интеллигенции были популярны слова Экзюпери, что самая большая роскошь -- это человеческое общение. Да, поэзия, литература, кинематограф, театр именно потому и рождали шедевры, что таков был социальный заказ. Социальный заказ был ориентирован не на развлечение, а на анализ, обсуждение, оценку прошлого и настоящего и прогнозы на будущее. "Некоторые склонны под понятием "шестидесятник" -- записывала Инга Сергеевна, -подразумевать представителей литературы и искусства, которые были наиболее яркими выразителями социальнопсихологического феномена общественной жизни тех лет. Но это очень узкое и даже ошибочное определение "шестидесятника". Все известные представители литературы и искусства, которые стали символами этой эпохи, потому ими и стали, что были рождены потребностями народа в них, в этих символах. Потому он, народ, как бы соучаствовал в их деятельности тем, что давал жизнь их произведениям, ибо плоды творчества мертвы, если они не нужны людям. И сотни, тысячи читалей, слушателей, зрителей, переполнявшие залы, театры, аудитории, площади, стадионы или тайно читавшие книги, слушавшие магнитофонные записи, "делили" всю полноту ответственности с теми, кого они слушали и читали. И это определяло драматизм большинства шестидесятников, ибо они были обречены на раздвоенность образа жизни: на внешний, отвечающий официозным стандартам, и внутренний, тайный, выражающий их подлинные духовнонравственные устремления.

Горбачев как типичный представитель шестидесятников, осуществлял свою перестройку в этой характерной для них манере выражения своих мыслей и целей. Вот почему буквально с самых первых его шагов к нему "приклеилось" слово "загадка". Инга Сергеевна стала перелистывать совсем недавно приобретенную книгу Анатолия Собчака "Вхождение во власть", где автор пишет: "Для меня Горбачев -- загадка . Он может согласиться с твоими доводами, и ты пребываешь в уверенности, что убедил его. Не торопись... элемент непредсказуемости всегда остается. Точно так же, как элемент загадочности ". Философ Александр Ципко в интервью, опубликованном в 47м номере "Огонька" за 1990 год, на вопрос интервьюера о Горбачеве отвечает: "Горбачев -- загадка . Чисто почеловечески, он, несомненно, противник насилия. Не фанатик идеи. Явно не верит в классовую мораль. У него классическое реформистское мышление". "Загадка Горбачева", "Горбачев -- загадка" -- стали расхожими определениями! В этом, очевидно, величие Горбачева, и в этом его драма. Величие в том, что с помощью "кодов", "загадок" ему удавалось сбалансировать противоречия и интересы различных политических сил в обществе и осуществлять беспрецедентные преобразования. Его драма в том, что он оказался непонятым своим народом. Обществоведы, особенно преподаватели общественных наук, "как передовой отряд идеологического фронта", которые были хорошо натренированы в прочтении подтекста речей руководителей партии и правительства, впервые ощутили в его речи на совещании заведующих кафедрами общественных наук трудно формулируемую еще новизну в идеологической ориентации. Эта новизна, очевидно, прежде всего проявлялась в отсутствии в речи нового генсека обычных для такого рода выступлений партийнодирективных штампов, которыми была наполнена, к примеру, на этом же совещании речь Лигачева. Горбачев, говоря о новых задачах обществоведения, подчеркивал, что время выдвигает не только необходимость перестройки обществоведения как такового, но и отношения к нему в обществе, ибо "в ходе перестройки нашей жизни, ее обновления идет острая, не всегда открытая, но бескомпромиссная борьба идей, психологических установок, стилей мышления и поведения. Старое не сдается без боя, оно находит новые формы. Причем, -- подчеркивал Горбачев, -- уже и понятия "ускорение" и "перестройка" стараются порой вписать в рамки отживших догм и стереотипов, выхолащивая их новизну и революционную сущность". Обществоведы тогда сразу обратили внимание на то, что Горбачев нигде не называл такие "задачи" общественной науки, на которых акцентировал внимание в своем выступлении здесь же Лигачев: "борьбу с буржуазной идеологий, реакционными философскими и политическими теориями". "Империалистическая пропаганда, -- утверждал Лигачев, -- тщится доказать, будто жизненные силы советского общества иссякают, начатая партией перестройка обречена на неудачу. Поэтому нам в нашей идеологической работе следует более полно, убедительно раскрывать огромные возможности нашего строя, достижения его практики"... В речи Горбачева нет ни слова об атеистической пропаганде (без чего обычно не обходилось ни одно совещание обществоведов), в то время как Лигачев, говоря в своем докладе о необходимости улучшения атеистического воспитания молодежи, подчеркивал: "Не религия преподнесла людям нравственные нормы, ставшие ныне общечеловеческими. Их выработали и закрепили народные массы в ходе своей многовековой борьбы против гнета и насилия богачей, против аморализма и жестокости эксплуататорского общества. Коммунистическая нравственность по содержанию значительно обогатила общечеловеческие нормы". "Мог ли Егор Кузьмич представить себе премьерминистра СССР и президента России присутствующих и участвующих в церковной службе?!.. Уже трудно людям, очевидно, даже вообразить, какой неизмеримо огромный путь они прошли в своей социальной жизни, -- рассуждала Инга Сергеевна. -- Но можно ли обвинять простых людей в этом, если профессионалыгуманитарии не стыдились говорить о загадке Горбачева, не утруждая себя в ней разобраться". Сейчас вспомнилось, как в институте на одном из первых философскометодологических семинаров по проблемам перестройки кто-то из участников воскликнул: "Я не понимаю, почему перестройку Горбачев назвал "революционной?"