Пантелеймон Романов - Русь (Часть 2) Страница 44

- Как ты можешь говорить такие вещи!.. - сказал Митенька и даже испуганно оглянулся. - Неужели тебя самого-то не оскорбляет?

- Чем оскорбляет? - спросил Валентин, вглядываясь в надпись на плите.

- Несоответствием между такой вольностью и...

- Божественным?.. - подсказал Валентин. И прибавил: - Все божественно. Человек когда-нибудь поймет это.

- Вот и получится вместо монастыря свинство.

- Ну, свинства не получится, - сказал Валентин. - Нет, женщины и вино в монастыре необходимы. А то здесь смеху и веселья совсем не слышно. Целая половина урезана. Все торо-пятся и делают не по порядку. Полная тишина будет и без того там.

- Я заметил, - сказал Митенька, - что ты жизнерадостный человек, а часто говоришь о смерти.

- Ну как же часто, я не говорю. А если и говорю, то это естественно: смерть - познание всего и верный масштаб для оценки вещей.

Он наклонился к могильной надписи и долго вглядывался в нее.

- "Соня Бебутова, скончалась 17-ти лет в 1840 году". Ей сейчас 91 год. Но в то же время ей так и осталось 17. Пройдет 1000 лет, ей все будет 17. Сроки, очевидно, только для земной жизни, потому что никому в голову не придет сказать, что ей 91 год. И там, наверное, лежат среди костей ее волосы, такие же молодые и шелковистые, как сорок и шестьдесят лет назад.

Он перевел взгляд на другие кресты и старые памятники под березами и долго смотрел на них; потом как-то странно оглянулся по сторонам.

- Что ты смотришь? - спросил Митенька.

- Говорят, что узники после долгого пребывания в заключении, выйдя из тюрьмы, любят возвращаться с воли, чтобы еще раз взглянуть на нее.

- Ты к чему это?

- Просто так, пришло в голову. Ну, пока пойдем отсюда, - сказал Валентин, встав и оглянув еще раз кладбище. - Хорошо! - сказал он. - И хорошо то, что человек эти врата, ведущие туда, украшает цветами. В других местах тело сжигают и пепел ставят на полочки под номерами. Это уже хуже.

Он вышел с кладбища и как-то особенно тихо и осторожно притворил за собой калиточку.

LVII

Кузнецы провозились с коляской до вечера. Митрофан с Ларькой присутствовали при этом.

- Вот чертовы мастера-то! - сказал Митрофан, показав на свою окровавленную рубаху. - Чисто поросенка резал! Заместо того чтобы кольца на ось нагнать, он сварил ее просто, да и ладно.

Кузнец на это ничего не ответил и, сунув ось в горн, стал раздувать мех.

- По делу и мастера видно, - сказал он уже потом и, выхватив клещами ось, стал по ней колотить молотком на наковальне, отчего огненными звездами брызнули во все стороны круп-ные искры, заставившие Ларьку кубарем выкатиться из кузницы.

Митрофан только немного загородился рукавом и, когда задымилась его рубаха, он спокой-но замял огонь руками, сказавши при этом:

- Вишь, вредная какая...

Когда путешественники тронулись от монастыря, Валентин сказал:

- Вот нам разве что сделать: тут есть один богатый купец, живет недалеко, Курдюмов. Так как мы поедем почти мимо, то заедем на всякий случай к нему. Он, может быть, купит твою землю. По крайней мере, у меня будет чиста совесть перед тобой. Это уж я делаю не для тебя, а для себя.

Митенька, хотевший было сказать, что это ему теперь уже не нужно, при последних словах Валентина не знал, что ответить: раз Валентину это нужно было сделать для себя, то, конечно, это его дело.

И Митенька согласился ехать туда, куда не нужно, уже не для себя, а для другого, т. е. Валентина.

Если Митенькой завладевала посторонняя воля и он начинал сознавать незаконность такого положения, то освобождение от гнета воли никогда не следовало непосредственно за возникно-вением сознания о необходимости освобождения.

Сначала у него бывало даже приятное успокоение от того, что, подчинившись чужой воле, он может сам не делать активных усилий.

Потом, когда эта чужая воля скручивала его, не считаясь с его собственными желаниями, у него портилось настроение и приходило сознание возмутительности такого порабощения.

После этого следовало долгое нарастание возмущения, которое выражалось преимущест-венно в разговорах с самим собой на тему о том, что никто не имеет права распоряжаться им, или этот протест высказывался какому-нибудь соответствующему лицу, причем он развивал это в очень строгой логической системе.

Но, когда он пробовал это же самое доказывать тому лицу, от засилья которого он хотел освободиться, вся его стройная логическая система расползалась, и он сам не находил у себя прежней веры в правоту своих доводов и в свое право на освобождение.

И потому Митенька, чувствуя за собой этот грех, не решался на активную борьбу и против воли продолжал подчиняться, втайне всегда надеясь на внешний случай, который даст ему освобождение.

В данном случае с Валентином у него уже давно явилось сознание бесполезности этих неле-пых разъездов. В самом деле: какой дурак может сказать, что эти странствования с ежедневными возлияниями хоть сколько-нибудь похожи на деловую поездку по продаже имения?

И, наверное, имения продаются совсем не посредством разъездов.

Митеньку сбила с толку спокойная уверенность Валентина: у него был такой вид, как будто он на своем веку продал целые десятки имений. Но, с другой стороны, ему бы, кажется, нужно знать, что Валентин с таким же легким сердцем мог взяться не только за продажу имения, а и всего земного шара.

И теперь Митенька как раз находился в стадии ожидания какого-нибудь внешнего случая, который освободит его от ига Валентина, потому что внутреннее сознание незаконности этого ига у него уже было. И было то, ради чего нужно было освободиться: он стоял у порога совсем новых прозрений, которые родились в нем по дороге от графини. Теперь ему было что защи-щать, во имя чего бороться.

И случай этот действительно пришел после нелепого заключительного аккорда Валенти-новой деятельности.

LVIII

Только было Ларька, выбравшийся на большую дорогу, пустил лошадей, как навстречу показалась в пыли мчавшаяся тройка буланых, запряженных в старенькую таратайку, у которой задние колеса, размоловшиеся на оси, выписывали мыслетё, как пьяные.

- Стой, стой! Куда? - закричал из таратайки сидевший в ней человек в крылатке и проб-ковом шлеме, повернувшись всем туловищем назад, так как экипажи уже разъехались.

- ...Землю...- неясно донеслось в ответ одно слово из фразы, которую крикнул Валентин, тоже повернувшись назад.

Экипажи остановились. Федюков (это был он), соскочив, подбежал к приятелям и потряс им руки.

Узнав, что они едут к Курдюмову, Федюков, не говоря ни слова, махнул рукой своему кучеру, чтобы он поворачивал лошадей.

- Я вам, кстати, дорогу к нему покажу.

- Да ведь тебе не по дороге, как будто?.. - сказал Валентин.

- Нет, нет, ничего, - отвечал испуганно Федюков, как бы боясь, что его не возьмут.

Он сел к Валентину с Митенькой, а Петрушу пересадили к Митрофану, который вожжами разбередил себе руку и сидел, весь вымазавшись в крови.

Митенька, увидев его, только поморщился:

- Ты бы хоть завязал руку-то.

- Ничего...- отвечал Митрофан и, посмотрев на свои руки, отер их о штаны.

Все тронулись. Федюков показал Ларьке направление и, сказавши: "Жарь пока напрямик", - уселся к нему спиной и лицом к Валентину с Митенькой на передней скамеечке.

- Откуда ехал-то? - спросил Валентин.

- Из города. Жена завтра именинница; наехали, брат, ее родственники, приходится бал задавать; везу всякой чертовщины. Балыков накупил, икры и всего прочего.

- Коньяку-то не забыл? - спросил Валентин.

- Ну, как же без коньяку! Коньяк есть, ром... Небось, уж ждут меня.

Валентин ничего не ответил.

- Да! Вы что-нибудь знаете? - вдруг спросил Федюков. - Вы, я вижу, ничего не знаете? На Востоке опять потемнело... но я бы сказал, что посветлело. Убийство эрцгерцога Фердинан-да, совершенное каким-то гимназистом, Австрия склонна объяснить как политический выпад всей Сербии против нее, Австрии, как провокацию. Но с чьей стороны провокация, - это еще вопрос! - крикнул Федюков, сидя на своей передней скамеечке перед двумя приятелями и подняв при этом палец. - Им славянство глаза мозолит. Они боятся красного цвета. Этот старикашка Франц-Иосиф, - мало еще его учили, его и самого пришибить стоит, - он готов несчастных сербов вот как жать!

Федюков опять как будто ожил и помолодел, когда оказалось, что на Востоке далеко не все забылось и успокоилось, а назревает действительная возможность катастрофы. И чем было больше данных для этой катастрофы, тем Федюков становился оживленнее.

Ларька, после оголтелой скачки пустив лошадей тихо, сидел вполоборота на козлах и, помахивая кнутиком, прислушивался по своему обыкновению к тому, о чем говорят господа.

Федюков сказал, что он знает дорогу и что до цели их путешествия всего десять минут от того места, где он встретил приятелей. Однако проехали уже с полчаса вместо десяти минут. Федюков успел уже осветить роль Германии в восточном вопросе, а ожидаемой усадьбы все еще не было.