Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4) Страница 45

- Ну, чего там долго! Четверо суток на пароходе. Катнем по Волге, Каме, Белой, - там, на Белой, места такой красоты - ахнешь, Клариса Яковлевна, сто раз ахнешь. - Он выпрямился во весь свой огромный рост и возбужденно протрубил:

- Я государству - не враг, ежели такое большое дело начинаете, я землю дешево продам. - Человек в поддевке повернул голову, показав Самгину темный глаз, острый нос, седую козлиную бородку, посмотрел, как бородатый в сюртуке считает поданное ему на тарелке серебро сдачи со счета, и вполголоса сказал своему собеседнику:

- На чай оставил три пятака, боров! Самарский купец из казаков уральских. Знаменито богат, у него башкирской земли целая Франция. Я его в Нижнем на ярмарке видал, - кутнуть умеет! Зверь большого азарта, картежник, распутник, пьяница.

- Мамонтам этим пора бы вымереть.

- Вымрут... Скоро.

Освобожденный стол тотчас же заняли молодцеватый студент, похожий на переодетого офицера, и скромного вида человек с жидкой бородкой, отдаленно похожий на портреты Антона Чехова в молодости. Студент взял карту кушаний в руки, закрыл ею румяное лицо, украшенное золотистыми усиками, и сочно заговорил, как бы читая по карте:

- Ты, Борис, прочитай Оскара Уайльда "Социализм и душа человека".

- Я уже читал, - тихо, виновато ответил скромный.

- Помнишь у него: "Бедные своекорыстнее богатых".

- Это - парадокс...

- Парадокс, - это, брат, протест против общепринятой пошлости, внушительно сказал студент, оглянулся, прищурив серые, холодненькие глаза, и добавил:

- Парадокс надо понимать не как искажение, но как отражение.

Он мешал Самгину слушать интересную беседу за его спиной, человек в поддевке говорил внятно, но гнусавенький ручеек его слов все время исчезал в непрерывном вихре шума. Однако, напрягая слух, можно было поймать кое-какие фразы.

- Столыпина я одобряю; он затеял дело доброе, дело мудрое. Накормить лучших людей - это уже политика европейская. Все ведь в жизни нашей строится на отборе лучшего, - верно?

Кто-то насмешливо крикнул:

- Рассыпался ваш синдикат "Гвоздь", ни гвоздя не осталось!

- Ошибаешься, Степан Иваныч, не рассыпался, а - расширился, теперь это - "Проволока".

- Продруд, Продрусь...

- Вот-в Германии, Петр Васильич, накормили лучших-то социал-демократов, посадили в рейхстаг: законодательствуйте, ребята! Они и сидят и законодательствуют, и всё спокойно, никаких вспышек.

- Все же стачки!

- А что - стачки? Выгнав болезнь наружу, лечить ее удобней. Нет, дорогой, вся мудрость - в отборе лучших. Юлий-то Цезарь правильно сказал о толстых, о сытых.

- После него, Цезаря, замечено было, что сытый голодного не разумеет.

- Ведь-вы подумайте, батюшко мой, как депутат и член правительства, ведь Емельян-го Пугачев, во-время взятый, мог бы рядом с Григорьем Потемкиным около Екатерины Великой вращаться...

- Это - шуточки-с!

"Революция научила людей оригинально думать, откровенней", - отметил Самгин.

И, как бы подтверждая его наблюдение, где-то близко заворчал угрюмый голос:

- Балканская политика стоила нам немало денег и сил, и - вот, признали аннексию Боснии, Герцеговины, значительно усилив этим Австрию, а - значит и Германию...

Прибежал Дронов, неряшливо растрепанный, сердитый, с треском отодвинул стул.

- Прозевал книгу, уже набирают. Достал оттиски первых листов. Прозевал, чорт возьми! Два сборничка выпустил, а третий - ускользнул. Теперь, брат, пошла мода на сборники. От беков, Луначарского, Богданова, Чернова и до Грингмута, монархиста, все предлагают товар мыслишек своих оптом и в розницу. Ходовой товар. Что будем есть?

- Ты представь себя при социализме, Борис, - что ты будешь делать, ты? - говорил студент. - Пойми: человек не способен действовать иначе, как руководясь интересами своего я.

Самгин вдруг почувствовал: ему не хочется, чтобы Дронов слышал эти речи, и тотчас же начал ему о своих делах. Поглаживая ладонью лоб и ершистые волосы на черепе, Дронов молча, глядя в рюмку водки, выслушал его и кивнул головой, точно сбросив с нее что-то.

- Дом продать - дело легкое, - сказал он. - Дома в цене, покупателей немало. Революция спугнула помещиков, многие переселяются в Москву. Давай, выпьем. Заметил, какой студент сидит? Новое издание.. Усовершенствован. В тюрьму за политику не сядет, а если сядет, так за что-нибудь другое. Эх, Клим Иваныч, не везет мне, - неожиданно заключил он отрывистую, сердитую свою речь.

Нужно было что-то сказать, и Самгин спросил:

- Чем ты расстроен?

- Тем, что не устроен, - ответил Дронов, вздохнув, и выпил стакан вина.

- Устроишься... Жизнь как будто становится просторнее, свободней, невольно прибавил он.

- Свободней? Не знаю. Суеты - больше, может быть, поэтому и кажется, что свободней.

Он торопливо и небрежно начал есть, а Самгин - снова слушать. Людей в зале становилось меньше, голоса звучали более отчетливо, кто-то раздраженно кричал:

- Интересы промышленности у нас понимал только Витте.

- А - интересы земледелия? Ага? В другом месте спорили о театре:

- Нет - довольно Островского и осмеяния замоскворецких купцов. Эти купцы - прошлое Москвы, далекое прошлое!

- А - провинция?

- Ну, и пускай Малый театр едет в провинцию, а настоящий, культурно-политический театр пускай очистится от всякого босячества, нигилизма - и дайте ему место в Малом, так-то-с! У него хватит людей на две сцены - не беспокойтесь!

Дронов съел суп, вытер губы салфеткой и заговорил:

- Ты вот молчишь. Монументально молчишь, как бронзовый. Это ты - по завету: "Не мечите бисера перед свиньями, да не попрут его ногами" - да?

- Я не люблю проповедей. И проповедников, - сухо сказал Самгин.

- Себя-то, конечно, любишь. Проповедников и я [не] люблю. Может быть боюсь даже, - не всех однако. Нет, не всех. Ты - не сердись на меня, если я грубо сказал. Дело в том, что завидую я тебе, спокойствию твоему завидую. Иной раз думается, что ты хранишь мудрость твою, как девственность. Пачкать ее не хочешь.

Он махнул рукой. Помолчав, он задумчиво и с возрастающей уверенностью сказал:

- Жизнь - изнасилует. Давай, выпьем! Самгин посмотрел на него и понял, что Дронов уже насытился, разбрасывал беспокойные глазки по залу и ворчал:

- Не люблю я это капище Мамоново. Поедем к тебе, я там прочитаю оттиски, их надо вернуть.

Самгин согласился, но спросил кофе, ему еще хотелось посидеть, послушать. В густой метели слов его слух все время улавливал нечто созвучное его настроению. И, как всегда, когда он замечал это созвучие, он с досадой, все более острой, чувствовал, что какие-то говоруны обворовывают его, превращая разнообразный и обширный его опыт в мысли, грубо упрощенные раньше, чем сам он успевает придать им форму, неотразимо точную, ослепительно яркую. В настроении такой досады он поехал домой, рассказав по дороге Дронову анекдот с Фелицатой. Дронов - захохотал.

-Это-дура! Она-английских романов начиталась, Гемфри Уарда любит, играет роль преданной слуги. Я ее прозвал цаплей - похожа? Английский роман весьма способствует укреплению глупости - не находишь?

- Не всякий, - поправил его Самгин и вспомнил Анфимьевну.

Раздеваясь в прихожей и глядя в длинное, важное лицо Фелицаты, Дронов, посмеиваясь, грубовато говорил:

- Ты, Цапля, что же это какие фокусы делаешь, а? Она тоже как будто улыбалась, тонкогубый рот ее, разрезав серые щеки, стал длиннее, голос мягче. Снимая пальто с плеч Дронова, она заговорила;

- Иван Матвеич, я обязана...

- Никто не обязан быть глупым. Налаживай самовар и добудь две бутылки белого вина "Грав", - знаешь?

- Как же-с...

- Действуй...

"Нахал", - механически отметил Самгин, видя, что Дронов ведет себя, как хозяин.

Затем Дронов прошел в гостиную, остановился посредине ее, оглянулся и, потирая лоб, пробормотал:

- Любила мелочишки Варвара Кирилловна, а - деловая была женщина и вкус денег знала хорошо. Выла бы богатой.

Взглянув на часы, он тотчас же сел в кресло, вынул из бокового кармана пачку гранок набора и спросил:

- Ну-ко, в чем дело?

Сидя, он быстро, но тихонько шаркал подошвами, точно подкрадывался к чему-то; скуластое лицо его тоже двигалось, дрожали брови, надувались губы, ощетинивая усы, косые глаза щурились, бегая по бумаге. Самгин, прислонясь спиною к теплым изразцам печки, закурил папиросу, ждал.

- Ага, вот оно, - пробормотал Дронов и тотчас же внятно, даже торжественно прочитал:

- "Внутренняя жизнь личности есть единственно творческая сила человеческого бытия, и она, а не самодовлеющие начала политического порядка является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства".

Дронов закрыл левый глаз, взмахнул полосками бумаги, как флагом, и спросил:

- Формулировочка прямолинейная, а? Это - ударчик не только по марксистам...

- Читай дальше, - предложил Самгин, перестав курить, и не без чувства гордости напомнил себе:

"Я всегда протестовал против вторжения политики в область свободной мысли..."