Анатолий Найман - Каблуков Страница 45

Следующий день - последний, под вечер недолгие сборы, мать сует в рюкзаки высушенные грибы, разлитое по банкам варенье, полотняные мешочки с сухим укропом, прошлогодний лук, морковку, хранившуюся в сухом песке в подполе. Люда берет в руки мяч, говорит: "Оставляю. Я вам рассказывала, какие у меня две комнаты - одна моя, одна ее. Вот и вы у себя ей сделайте. У вас же тут мировая величина родилась".

"Пойдем-ка я тебе тоже комнатушку покажу, - говорит Касьян. - Тоже делал старался". Они проходят в так называемый двор: просторное помещение, с закутами для свиней, для овец, для коровы, стойлом для лошади - заколоченным крест-накрест досками. Все пустое, с широкими прорехами в крыше, воняющее отхожим местом. Подводит к свинарнику, ногой разбрасывает мусор, сшибает присохшую грязь. Отодвигает Люду, чтобы не заслоняла какой есть свет, сам наклоняется и ее манит посмотреть. На твердой, чуть-чуть выпуклой доске еще можно различить островки иконописи. "И так весь пол. В колхоз шел первый. А когда церковь под клуб пустили, чего-то во мне сбилось. Колокола сбрасывал, алтарь рушил, что на стенах, срывал. Потом выстелил вот свинкам. С иконостаса брал, самые большие. По размеру подгонял, чтобы без щелей. И церквы не стало, и клуба не вышло. Через год ночью туда забрался - и палить из ружья. До того весь год только пил и когда-когда хлеба кусок жевал".

Прощание. "Так я, чего обещала, пришлю", - весело говорит Касьяну Люда. Женя и мать заинтригованы, но, как ее ни расспрашивают, натыкаются только на отшучивание. Обратная дорога. Из райцентра поезд до области только через день, они идут в Дом крестьянина. Администраторша, взяв паспорта, приходит в ажиотаж: имя Евгении Бойко ей известно, только что видела в кино в "Новостях дня" перед художественным фильмом. Свободных мест достаточно, но спальни, как в общежитии, на много коек. На втором этаже есть специальное крыло "для начальства", номер со своей умывальней и - в примыкающем отсеке коридора уборной. Правда, с одной, зато двуспальной, кроватью. Несколько секунд все трое в смущении. Люда первая говорит: "Я не храплю", тогда и Бойко: "Я тоже".

Слоняются по городку, на Люде нейлоновая блузка со стоячим воротничком, на Евгении - на вид мужская ковбойка, если бы не мелкая клетка и вытачки по фигуре. Заходят в краеведческий музей. Бивень мамонта, каменные ядра, пушечка, не то отбитая Пугачевым у Михельсона, не то наоборот, непременные прялки, ковши, берестяные туески и торбы, несколько пар валенок местного производства, бушлат и отдельно кожанка матроса, принесшего сюда революцию, и - угол, целиком посвященный Бойко. Чтобы скоротать остаток дня, покупают билеты в кино. Действительно - те "Новости дня", где она подает, принимает, прыгает, бьет и в ответ на поздравления говорит, что это заслуга команды. Потом фильм "Петер": миниатюрная Франческа Гааль выдает себя за мужчину. По тому, как обе стараются смотреть только на экран, не переговариваясь, не касаясь друг друга, понятно, что опять они испытывают смущение. Когда выходят на улицу, уже темно. Танцы в городском саду: парни вроде бы и примериваются к ним, но все ниже ростом и не очень понимают, как с такими себя вести, - так и не подходят.

Наконец спальня в Доме крестьянина. Бойко заходит в умывальную. Почистив зубы и сполоснув лицо, глядится в зеркало. Расстегивает рубашку, смотрит на грудь, мускулистую, но почти плоскую, с двумя мешочками сосков, больше похожих на собачьи. По всей коже - синяки, за последние дни пожелтевшие, корочки ссадин, легко отлупливающиеся пальцами. Отводит взгляд, снимает рубашку, плещет на себя водой, вытирается. Накидывает ночную фуфайку. Теперь очередь Люды, слышно, как она звенит рукомойником и фыркает. Когда входит, Евгения уже под одеялом, у стены. Люда гасит свет - комната освещена уличным фонарем. Залезает в постель. Некоторое время обе лежат на спине, закрыв глаза. Бойко говорит: "Ну я сплю", - и в момент, когда отворачивается к стене, быстро вытирает каплю, набежавшую в угол глаза. Люда широко открывает глаза и глядит в потолок, пока такая же капля не начинает ползти у нее к виску. Тогда поворачивается в другую сторону и соединяет веки.

IX

Каблуков заглянул в комнату, взял со стола ненужный ему блокнот. Дрягину оставалось несколько страниц. Корреспондент объявляет на планерке, что материал не складывается. "Ну что мне писать: Женя высоко выпрыгивает над сеткой, чувствует спиной поддержку болельщиков, здравствуй, победа? Дайте еще время". "А сколько тебе нужно?" "Полмесяца, не знаю, месяц. Надо ход какой-то найти". "Ме-есяц? Вот что, отдай, что наработано, отделу спорта, они за три дня сделают. Выпрыгивает, чувствует каждой клеткой, есть медали чемпионов - вот-вот-вот-вот. То, что доктор прописал и чего ждет читатель". И дальше путешествие корреспондента по тому же маршруту. За свой счет и тоже в отпускное время. Два телефонных звонка: актрисе - тоже об откладываемой на неделю поездке (между делом сговоренной, только в Крым), в ответ - брошенная трубка; и врачу - приглашение присоединиться, в ответ: с какой радости?

В райцентре - расспросы администраторши, которые она так и не поняла, на что наводили. На открытой платформе, прицепленной к допотопному паровозику узкоколейки, - неприязненное молчание работяг, нежелание вступать в разговор и наконец прямая угроза отвести, куда следует, для проверки. Механик, по прибытии вызванный с лесопилки, изучает удостоверение и кое-как успокаивает подозрительных и бдительных. Только возчик, взявшийся довезти до деревни, сам заводит разговор, под переваливание телеги с кочки на кочку, о городских парне и девке, которых недавно доставлял туда же и забирал обратно, - но на этом сообщении и кончает.

Еще издали они замечают Устинью, стоящую на крыльце и тревожно вглядывающуюся в их приближение. Оказывается, пропал Касьян. Как дочь с подругой уехали, целый день что-то ладил в свинарнике, отодрал доски от лошадиного стойла и там тоже возился. Назавтра разрe зал ножницами старые белые кальсоны, чернильным карандашом долго выводил на них буквы. Мелкими гвоздиками прибил к притолоке над той и другой калиткой, под каждый гвоздик латунный квадратик. Выйдете - увидите. Опять заколотил досками, уже обе. Потом две недели лежал, как обычно. Потом девчонка-почтальонша привезла на велосипеде конверт, он раскрыл, опять ушел в свинарник. Еще два дня лежал, но нет-нет и зайдет туда. А потом она утром встала, лавка пустая, а хватилась его только днем. Ружье дома. И не знает, заявлять или как.

Корреспондент выходит из сеней под крышу двора. Над калиткой свинарника надпись "Евгения Бойко". Над загоном для лошади - "Бог", с твердым знаком на конце. Он отдирает доски. Пол свинарника вымыт, изображения на иконах, особенно уложенных вдоль стенок, отчетливы. С потолка свисает мяч, Устинья сзади замечает: "Старые вожжи разрезал". А стенки - в заметках о Бойко, с теми же, что в квартире Семеновой, фотографиями, только на газетных вырезках. Поэтому и бросается в глаза единственная настоящая - Люды над грядкой, в ситцевом платье, с черными кистями рук, с косичками. Он переходит в соседнее помещение, там темно, окошко забито. Приносит привезенный с собой электрический фонарь. Луч движется по дощатой обшивке и внезапно натыкается на повешенные примерно на высоте лошадиного роста две иконы всадников. Георгий-победоносец и Михаил-архангел, кони и верховые лицом друг к другу. Свет довольно долгое время не отрывается от них. Потом начинает шарить вверху, внизу, во все стороны: пусто. Корреспондент, опираясь на стенку, взбирается на бревно коновязи, отдирает от окошка фанеру. Пусто, сумрак, темные шершавые стены, и два невероятных в сочетании с этим, расписанных, соединенных встык прямоугольника из какого-то другого мира.

Что-то он еще спрашивает у Устиньи, что-то, проходя по деревне, у старух, у стариков. Ему показывают руками, куда приезжавшие ходили за грибами и земляникой, куда Касьян и Люда за дикой клубникой. Он выходит на тот же луг, садится на бревна. Медленно-медленно поворачивая голову, рассматривает, что открывается взгляду. Еще луга. Даль. Опушка леса. И на ней все время ему мерещится темное пятно: в одном месте, в другом. Не то густой куст или елочка, не то высокий пень сгоревшего ствола, не то кто-то полез на дерево и уселся на нижних ветках, чтобы тоже разглядывать все, что вокруг.

...Дрягин встал в дверях с непроницаемым лицом и не произнося ни звука. Каблуков поднял голову и опять уперся в чтение. Вдруг Дрягин сделал "гы-ы-ы" и расплылся в идиотической ухмылке. Потом еще громче и длиннее: "Гы-ы-ы-ы-ы. Я бы так не мог. Ты ведь не мог. Если бы мог, то написал бы раньше. Но, пока не написал, ты не мог. Но ведь написал! Значит, и я мог. Ну я дал! Зачем мне теперь изображать, что я киносценарист, а сам - боец невидимого фронта. К примеру говорю: боец - к примеру. Нет, я сценарист и поеду в Голливуд получать премию. Или подписывать контракт на следующую кинодраму. "Конюшня" - это вы написали? - это я написал. Снимать хочет Микеланджело Антониони, думаю ему отдать. Опупеть: человека уже зовут Микеланджело, а он еще Антониони. Каблуков, давай поговорим, как творческая личность с творческой личностью. Моя идея, конечно, была сильнее. Потому что примитивнее. Бабы лезут друг на друга. Зоопарк. Откровение Москвы. Ты ее, конечно, запорол. Сюжет вообще к старику съехал. Не поймешь, кто главней, он или она. Наш великий, могучий, правдивый и свободный русский секс или наше любимое богоискательство. Но, может, я бы и сам ее запорол. Ну лезут, ну бабы. Сейчас я это вижу, только как написано. Врач-рахитик, Касьян, слеза у той, слеза у этой. Корреспондент и есть, и отсутствует. Это кино, понял? Это и есть кино, понял? По большому счету это новое кино. Если наши поносники-авангардисты, конечно, вытянут".