Инна Кинзбурская - Дорога на высоту Страница 45

-- Нет, пожалуй, на кухне я сама. Когда будем накрывать на стол, поможешь.

Понятно. Я могу перепутать и взять не тот нож или не ту тарелку. Ей спокойнее самой, она знает, где у нее мясная, где молочная посуда. А. не говорит прямо, что опасается допустить меня в эту святая святых, просто мягко отстраняет меня от кухни. Я пытаюсь шутить:

-- Слушай, это же дискриминация. Настоящая дискриминация олимов.

-- Ничуть. Олимов, в основном, используют для уборки. Так что можешь вытереть пыль, я доверяю тебе. Я собиралась сделать это после того, как приготовлю еду.

-- И вымыть полы?

Ей неудобно эксплуатировать нас, все-таки мы -- гости, и не видались тридцать лет. Она чуть мнется:

-- Полы я сама. Потом.

-- Почему сама? Я умею мыть полы.

-- Не может быть.

-- Я даже мыла как-то в одном израильском доме, хотела помочь хорошим людям, которые нам помогли, а они мне еще и заплатили деньги.

-- Ладно, -- смеется А. -- мой. Только не надейся, платить не стану.

Ах, как нам легко и просто вместе в эти минуты, как тридцать лет назад, когда мы помогали друг другу и шутили сами над собой. И мне хорошо оттого, что нам легко. Ну и что из того, что он -- в кипе, а она -- с прикрытой головой? И нельзя перепутать мясную тарелку с молочной. И варить козленка в молоке. Я не буду варить. И постараюсь не путать.

Я их по-прежнему люблю. Это они. Они.

Я оглядываю поле моей деятельности. В квартире чисто. Но я понимаю -чисто вообще и чисто в шаббат -- вещи разные. Я согласна навести блеск в этой большой и светлой квартире и беру тряпку.

Н.Н. приносит мне стремянку. Он заходит в комнату в шортах, голый по пояс и шутливо просит извинения, что он без галстука -- жарко, нечем дышать. Я вижу шрамы на его теле -- через всю грудь, через всю ногу, на боку. Он перехватывает мой взгляд, понимает, что я ничего не спрошу, и, чтоб мне не было неловко, говорит, показывая на рубцы:

-- Это ремонтировали сердце, а вену брали с ноги. А здесь -- это чинили почку.

-- Ну, а как сейчас? -- я показываю взглядом на грудь.

-- Мотор? Ничего, пока, как видишь, работает.

Я желаю ему по-израильски -- до ста двадцати. Он усмехается: к чему так много? Но пожить еще все-таки не мешает.

-- Ты, -- говорю я мужу, -- бери пылесос.

В комнате появляется А.

-- Пылесосить может и Н-ка. Тяжелую работу я ему не даю, а пылесосить...

-- Тяжелую работу ты берешь на себя? Понятно. Так. Сегодня у вас полуотпуск. Н-ка лишается пылесоса.

-- Но можно я буду двигать за тобой лестницу?

-- Ну, если очень хочешь...

Глядя на хозяина, и муж сбросил рубашку.

Мы, наверное, очень смешно выглядим. Я с тряпкой в руках, стоя на стремянке, вытираю на верхних полках шкафов книги и статуэтки. Муж с пылесосом в руках, голый по пояс, чистит ковер. Н.Н., в одних коротких шортах, держит стремянку, чтоб я случайно не свалилась. И вот мы все трое в этом домашне-рабочем виде, занятые таким прозаическим делом, как наведение чистоты, говорим о вещах сложных и высоких.

-- Все-таки как ты дошел до жизни такой? -- вновь задаю я свой вопрос, сверху взглянув на его кипу.

-- Ты хоть чуть-чуть представляешь себе, что такое теория вероятности?

-- Чуть-чуть.

Н.Н. говорит без пафоса, без эмоций, просто, обыденно, словно все это само собой разумеется.

-- Представь себе, что некто бросает монету -- орел-решка. Бросает, находясь в комнате один, но когда монета ложится, впускает тебя -- смотри. По теории вероятности должна выпасть примерно половина орлов и половина решек. Но если много раз подряд выпадет одно и то же, что ты скажешь об этом человеке? Что он жулик.

-- Наверное...

-- Случай не может повторяться. Кто-то должен приложить руку. Обращается Н.Н. больше ко мне, он видит, что я слушаю с интересом, я согласна с ним, что игрок в орла-решку непременно жулик и не может одно и то же выпасть много раз подряд.

-- Случай слеп, -- говорит Н.Н., -- он не может подбрасывать то, что нужно мне.

-- Не может? -- вмешивается муж и даже останавливает хобот пылесоса. Ему нужны руки, чтоб объяснить свою мысль. -- А все-таки? Представь себе: стоит закрытый ящик, в нем сто шаров. Все они черные, и только один -- белый. По теории вероятности сколько раз я должен вслепую засунуть руку в ящик, чтобы вытащить белый шар? А я опустил только раз, и вот он -- белый. Что скажешь?

-- Конечно, что ты тоже жулик.

-- Но я-то знаю, что я человек честный, и знаю, что я вытащил именно белый шар. С первого раза из ста шаров.

-- О, ты опасный жулик... -- я вдруг начинаю понимать, что острые углы надо обходить, мы их до сих пор обходили, оттого и ощущение легкости, что обходили. От этой мысли на секунду становится тоскливо, и я отгоняю ее.

Но мужчины устроены иначе, они должны поставить точки над "i", они очень любят острые углы обнажать.

-- Может быть? Вероятно? -- настаивает муж. Он держит перед Н.Н. зажатый кулак, словно в нем спрятан злополучный белый шар. -- Ну, так как? Ты мне не веришь?

-- Естественно.

-- Но я-то вытащил именно белый, -- говорит муж и разжимает кулак. -- Ты говоришь, что не может быть, а я вот вытащил.

-- Ну и радуйся!

Они стоят друг перед другом, голые по пояс, два уже далеко не молодых человека. Когда-то, я помню, они сиживали за одним столом и вместе чертили на бумаге схемы и чему-то смеялись и радовались, а теперь вот стоят, один в кипе совсем седой, другой без кипы, но тоже седины в волосах немало. Наверное, им вместе уже не начертить ничего и ничему вместе не радоваться. И мне становится тяжело на душе. Не оттого, что им вместе уже не чертить ничего, а оттого, что -- не радоваться.

Муж снова берется за пылесос и говорит уже без эмоций:

-- Ты хочешь сказать, что вероятность случайного возникновения жизни настолько мала, что ее вообще не стоит принимать в расчет. Конечно, проще поверить в бесконечно большую величину -- наличие создателя. Но ведь вероятность того, что сработал случай, существует. Ма-а-лень-ка-ая, но существует? Так зачем же ты ее отбрасываешь? Засунул руку, вытащил черный шар и говоришь -- белого там нет.

-- Это уже треп. Слепой случай еще может сработать однажды, но работать миллионы лет и все в одном направлении? Мой инженерный опыт такого не допускает. У всякого творения безусловно существует творец, особенно у такого сложного творения, как живой мир нашего шарика.

-- А это не треп? -- муж опять останавливает пылесос и поворачивается к Н.Н. -- Типичный треп. "Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда"? Есть же науки, например, археология.

-- И дарвинизм? -- с иронией в голосе спрашивает Н.Н.

-- И дарвинизм, -- без иронии соглашается муж.

-- А ты знаешь, что Дарвин верил в Бога?

-- Тем хуже для Дарвина.

Муж замолкает, слышно, как занудно гудит пылесос, муж тщательно вытаскивает хоботом этого монстра невидимые пылинки из красивого большого ковра. Я в очередной раз слезаю с верхотуры, Н.Н. передвигает мне стремянку к другой стене.

-- Ничего, -- говорит он мне, -- ты поймешь.

-- Ты хочешь сказать, -- я останавливаюсь перед Н.Н. прежде, чем снова залезть на стремянку, -- что я подаю надежды? А он, -- я киваю на мужа, -неисправимый материалист?

-- Его материализм недорого стоит, -- машет рукой Н.Н. так, словно мужа нет рядом.

Что значит "недорого"? Мне обидно. Он много читал, интересуется историей развития жизни, находками археологов.

-- Все эти находки ничего не доказывают и не опровергают того, что написано в Торе.

Он называет имя какого-то научного светилы, который пришел к пониманию того, что мир сотворен разумом, и спрашивает у мужа:

-- Ты читал его?

-- Нет.

-- Ну вот.

-- Что -- вот? Я многого не читал.

Этот спор напоминает мне все на свете споры в гостиных -- никто никого не слушает и не слышит, никто никому не в силах ничего доказать, каждый слушает только себя. Может быть, поэтому муж опять замолкает, я вижу, что ему уже не хочется спорить.

И хорошо, что они замолчали: я ловила недобрые нотки в их голосах.

Кажется, я уже все убрала в поднебесьи, вернее, в подпотолочьи -- на высоких шкафах. Н.Н. уносит лестницу, чтоб не мешала. Теперь надо убрать внизу. Я начинаю с угла.

В углу, в небольшом проеме между шкафом и стеной, у самого окна, симитирована могила. На стене большой рисованный портрет молодого мужчины в форме офицера армии обороны Израиля. У него сильное лицо и твердый взгляд. Рядом с портретом -- маленькая лампочка, это вечный огонь, неувядаемая память о том, кто ушел. А внизу, под портретом, стелятся живые побеги, словно это могильный холм, весь в красно-зеленых листьях.

Я беру мягкий чистый лоскуток и чистую воду и мою каждый листок на могиле, бережно и осторожно. Я боюсь повредить побеги.

Н.Н. смотрит на портрет.

-- Я тоже не видел его таким... Таким он был перед смертью. Офицер на портрете -- их сын, Мишель. Я знала его малышом, он был -