Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926 Страница 45

— А вы уже здесь?.. На извозчике?

Чекалов немного подумал, отвечать ему или не стоит, и ответил, не подымая глаз от газеты:

— Да, на извозчике.

— Ну вот… А я на трамвае за пятачок! Небось гривен шесть дали?

— Восемь.

— Во-семь?.. M-м… Ну, как это вы — семьдесят пять копеек лишних!.. Очень жалко! — прищелкнул языком и закачал папахой.

Чекалов длительно и строго посмотрел на него, закрылся, раздраженно шурша газетой, и ничего не сказал.

— Нужно бы тут щец съесть, а?.. — спросил несмело старик.

— Ну и съешь! — сквозь зубы, зло бросил Чекалов.

Старичок постоял немного, поглядел кругом, застегнул шинель на все пуговицы и, бодрясь, пошел к одному из столов.

Ел он, перекрестясь и снявши папаху, съел все до последней капустинки, и лысина у него крупно пропотела, но официант, рослый мужчина в густых подусниках, отнесся к нему без уважения, когда он уплатил за щи.

Потом Чекалов заметил, как старичок быстро поднялся и преданно взял под козырек, когда проходил мимо военный врач с малиново-красными отворотами. Врач только глянул на подхорунжего вбок. Минуту спустя опять вскочил подхорунжий — откозырял какому-то лесничему в зеленых отворотах; толстый и брюзгливый лесничий несколько удивленно приложил к козырьку указательный палец.

Когда подан был поезд и Иван Петрович пошел, пряча газету, за своим носильщиком, он увидел, выходя на перрон, как впереди его, шагах в двадцати, бойко шныряла в толпе серая шинель и над ней черная папаха.

Один только оказался в поезде вагон второго класса, и в среднем отделении, «для некурящих», они опять встретились, и старикашка обратился к Чекалову, как к хорошему знакомому, поощрительно:

— Что ж это вы запоздали?.. А я уже здесь. Вот место свободное, — эй ты, носильщик! — и указал рядом с собою свободный диван.

Чекалов молча прошел дальше, — не хотелось со стариком, но везде уже толпился народ. Пришлось опять устроиться рядом с подхорунжим, который хоть и не курил, но носил с собой застарелый запах большого количества давно когда-то выкуренного табаку… От стариков вообще какой-то запах.

В полутемноте кондуктор, пришедший проверять билеты, разглядел только неказистый сапог и нанковые шаровары старика и, протягивая ему обратно зеленый билет, сказал внушительно:

— Вы не в свой класс попали: перейдите в третий.

— Как не в свой? — старик вскочил и указал на погон. — Офицерский!.. Билет офицерский!

Кондуктор извинился и отошел.

— Вот слепой!.. Никогда этого не случалось… м-м… Как это? — обратился к Чекалову старик удрученно и обиженно, даже и губы вытянул, как делают дети. Чекалов сделал вид, что очень занят раскладкой постели.

За Клином старик уже храпел, а Чекалов никак не мог приспособиться к этому гурливому храпу; очень долго ворочался, очень часто поправлял подушку, а старика искренне проклинал.

Не заметил, когда забылся, наконец, но когда проснулся, было еще совсем темно — чуть-чуть синело окошко; голова была мутная, болело в висках… Старик кричал буфетному мальчишке со станции:

— А?.. Чай-кофе?.. Это какая станция?

— Тверь.

— Тверь?.. А теперь какой час?

— Пять часов.

— Пять? Кто же ночью тебе, в пять часов, чай-кофе пить будет? Эх, умный!

Мальчишка побежал дальше, выкрикивая: «Чай-кофе! Чай-кофе!» — а старик ворчал возмущенно:

— Ночью — чай-кофе! Какие теперь чаи?.. Ночью!..

— Да замолчи ты, вот черт окаянный! — осерчал Чекалов, даже поднялся на локте.

— M-м… Какой теперь чай-кофий? — обратился к нему старик.

— Вы что меня разбудили, а?.. Зачем?.. Теперь уж я не засну, вы понимаете?

— Меня разбудили, а не я! Мм… я!.. Как же так я? Бегает тут: чай-кофий!.. И как это допускают? А вдруг он что утянет?

И старик быстро подскочил нашаривать глазами свой рыжий, веревочкой подпоясанный чемодан. Нашел его и что-то еще проворчал.

Чекалов плюнул, повернулся к нему спиной, закрыл голову углом одеяла, а сам думал тоскливо: «Разве теперь уснешь?.. Теперь уж не уснешь… Экая дубина нетесаная!»

Так он пролежал с больною головою, ворочаясь и скрипя зубами, часов до семи утра, когда окна уж побелели. Озлобленно он думал, что теперь, после бессонной ночи, выпадет еще много волос, еще заметнее станет лысинка на темени, а между тем спать можно бы было, если бы не этот беспокойный старикашка, черт бы его побрал.

Старикашка же, умывшись, расчесывал бороду металлическим гребешком направо и налево от подбородка — веером. Волосы в бороде были толстые, плотно прикрученные один к одному, и жирно блестели, точно из серебра с чернью кропотливой кавказской работы. Причесав бороду, надел папаху, вынул из чемодана медный чайник с припаянным носиком. Заметив, что смотрит на него Чекалов, сказал ему:

— Доброго утра.

Ничего не ответил Чекалов.

— Скоро буфет, — Вышний Волочок какой-то… Кипятку возьму, чай пить. Теперь — время, а то — ночью. Ночью каждый человек спать обязан, а они — «чай-кофе». Как можь-но!

— Э-э, — поморщился Чекалов и встал, и пиджак надевал он с такой досадой, что даже под мышками лопнуло.

Около уборной он долго ждал с полотенцем и мылом. Двадцать раз перечитал надпись на двери: «Просят занимать уборную не более 10–15 минут». Смотрел на часы, озлобленно думал: «Нет категоричности — вот в чем несчастие наше! Даже в пустой дурацкой надписи нет приказания, нет строгого тона: „Не более 10–15…“ Нелепо. Нематематично… И фраза какая-то нерусская, и придумал ее какой-нибудь Шульце или Блох»…

Когда из уборной вышла, наконец, толстоносая перепудренная дама с плохо сделанной роскошной прической из очень жидких рыжих с проседью волос и Чекалов, брезгливо умывшись грязноватой, теплой водой, вышел на площадку, поезд уже подходил к довольно большой станции, и старикашка с чайником браво стоял уже у открытой двери.

Прямо против поезда с одной стороны торчал вокзал и была надпись: «Буфет 3-го класса», но кондуктор, проходя мимо старика с чайником, занято и привычно бросил: «Этот вокзал не действует: с той стороны». До вокзала же с той стороны было далеко: какая-то длинная деревянная лестница, широкий помост и опять лестница…

— Пять минут, а?.. Можь-но успеть? — оглянулся на Чекалова старик, спрашивая серыми глазами.

— Успеешь! — тяжело глянул на него Чекалов. — Вы, приятель, везде успеете.

— Ну да, я — успею… Можь-но успеть!

И когда спрыгнул с подножек, вышло это у него по-молодому легко, и молодым петушком встряхнулся от прыжка золотой Георгий.

Чекалов остался на площадке и смотрел, как бежал с чайником по лестнице вверх старик; думал лениво: «Дал бы проводнику пятачок — нет, дурак, бежит сам». Утро было сырое, серое. Кирпичный бесформенный, как сарай, вокзал смутно краснел в капризном дыму от паровоза, и около вокзала чернели скучные пятна людей. Земля между рельсами была гнусная, грязная. Шныряли носильщики, на бегу сморкаясь. Спеша выбрасывали из багажного вагона вдали новые ящики с чем-то небьющимся. Провезли на тачке кожаные мешки с почтой, и проследовали за ними вразвалку два обшарпанных почтальона. Среди суетни и беготни и тягучих нудных гудков незаметно подошел вдруг встречный поезд, остановился и закрыл собою новый вокзал: остался перед глазами с другой стороны тот, в котором буфет не действовал. Чекалов скучно смотрел на заплаканные, кисейкой завешенные изнутри окна этого заштатного вокзала, в котором, должно быть, жили служащие, из которого по вечерам выходили, должно быть, сцепившись по две и по три, жалкие станционные барышни, выходили к приходу поездов, вертелись, глазели и улыбались проезжим, разговаривали и смеялись преувеличенно громко, а потом ложились спать на опостылевшие постели.

Дали второй звонок, и тут же третий. Чекалов думал, что это другому поезду, но бежал и свистел примелькавшийся глазу свои кондуктор, и вдруг поезд зашатался, дернулся под ногами и пошел. Поезд пошел, а старика не было видно. И с сознанием человека, который всегда умен: «Ага, остался, — довольно и злорадно подумал Чекалов. — Или остался, или во встречный поезд свой медный чайник принес… Вот тебе и „можь-но“».

И так же скучно смотрел он на отодвигавшуюся кирпичную стену, на остающиеся окна в кисейках, на серую полосу неба, опять поползшую рядом, и лениво думал: «Едва ли пять минут стоял поезд: что-то уж очень мало, не три ли?.. Должно быть, идет с опозданием». И привычно посмотрел на часы: было двадцать минут восьмого. Потом пошел в вагон на свое место.

Вагон — помещение тесное, и какой бы милый человек ни покинул его, всегда легче и свободней чувствует себя тот, кто остался. И теперь, без старика, Чекалов потянулся всем телом, хрустнув связками, вынул дорожную щеточку, чтобы почистить брюки, и когда поставил для удобства ногу на стариково место, то мелькнула мыслишка о старике, что, пожалуй, попал он все-таки на этот поезд, только не в свой вагон, — теперь пробирается с чайником. И вдруг поезд дернулся, протащился немного и стал, и через окна слышны были свистки и крики. Кто-то спросил кондуктора: «Что это?» Кто-то сказал: «Должно быть, семафор закрыт». Но кондуктор пробежал мимо, не отвечая. За ним так же молча другой. А проводник, молодой малый с запачканным носом, вдруг крикнул по-деревенски, артельным оборотом: